Дневник
Шрифт:
В Шереметевском саду останавливаюсь, гляжу на синие тени деревьев, на голубые хрустальные снега, на желтые пятна плохо затемненных окон. Импрессионистские выверты природы, музыки и стиха.
Дверь открывает детвора – маленькая Антка [925] и маленький мальчик. Детвора ничего мне не отвечает, бежит передо мной и поет во все горло:
– Анна Андреевна, Анна Андреевна, Анна Андреевна…
В комнате холодно и неуютно. Ахматова лежит на своей узкой и простой железной кровати. На столике рядом лампа, папиросы, недоеденный кусок белого хлеба, недопитая чашка чаю.
925
Внучка Н.Н. Пунина А.Г. Каминская.
– Не снимайте шубку. У меня не топлено.
Объясняет: третий день не топят, профессору и Ирине некогда, они чем-то там заняты… А вчера она была в Союзе, поднималась по лестницам, много ходила – от этого и с сердцем вдруг стало плохо…
Не сказав ничего, сказала многое: не лестницы и не Союз писателей –
Рассказываю ей об исчезновении Гнедич, передаю мою последнюю беседу о ней с Британцем.
– …он сказал тогда: what a dirty dog!..
– Не надо так! – пугается искренне Ахматова. – Может быть, она самоубийца, а мы о ней такое говорим…
Вскользь о праве выбора смерти:
– Нет, конечно, нельзя. И в Евангелии об этом есть. Ну, что вы, разве можно!
– И теософию и антропософию не люблю (делает брезгливый жест) – все это мне чуждо. Я как православная христианка отрицаю это, осуждаю и не понимаю…
Еще не знает, как будет встречать Новый год. Может быть, у друзей, которые живут в первом этаже, – боится утомлять лестницами сердце.
– Подумайте, Николай Николаевич все время отговаривал меня встречать Новый год дома, вместе с ними. Он убеждал меня, что здесь мне не место. А когда я сказала ему наконец, что решила быть в этот вечер у знакомых, он почти обиделся… и так серьезно объявил мне: «Ну, я так и знал!»
И при этом ее улыбка, такая особенная, и чудесный жест беспомощности и обворожительной женственности, которая всегда et malgr'e tout [926] знает свою страшную силу.
926
несмотря ни на что (фр.).
Мельком говорит о перевыборах в правление Союза, о своем избрании [927] :
– Я себя зачеркнула в списке, как это полагается… с чем же тут поздравлять? Смешно, правда? На первом заседании я не была, правда, потому, что не знала. Меня никто не известил…
– Да, на днях я видела Лихарева. Сидит в редакции такой несчастный, жалкий, уродливый, похожий на больного орангутанга. Заискивает перед всеми. Чуть не плачет…
Интересуется, была ли я на вечере Всеволода Рождественского, какие впечатления.
927
21 декабря было избрано новое правление Ленинградского отделения Союза писателей, в состав которого вошли А.А. Ахматова, М.М. Зощенко, М.Л. Лозинский, А.А. Прокофьев, В.М. Саянов, О.Д. Форш и др.
– Читал хорошо, приличные стихи, – отвечаю, улыбаясь, потому что знаю, к чему ведет разговор. – Читал хорошие, приятные воспоминания, написанные хорошей и приятной прозой. Такая поэтическая проза, высокого качества. Очень многословно, правда, но…
– Зощенко говорил мне, что от многословия Рождественского спасения нету!
– Ну, не совсем так… воспоминания легки, много анекдотов, о бале в Доме искусств, об Экскузовиче и бакстовском платье, «похищенном» Ларисой Рейснер [928] , о Блоке, о беседах и прогулках с ним…
928
Ср.: «И вдруг прямо перед собой у входа увидел только что появившуюся маску в пышно разлетавшемся бакстовском платье <…> костюме Кьярины для “Карнавала” Шумана <…>. В дверях стоял только что вошедший директор государственных театров Экскузович и, не веря собственным глазам, не отрываясь следил за кружением бледно-голубого кринолина. Ужас был написан на его ошеломленном лице» (Рождественский Вс. Страницы жизни. М., 1974. С. 187). Воспоминания В.А. Рождественского о Блоке впервые были опубликованы в журнале «Звезда» (1945. № 3. С. 107–115).
Ахматова очень не любит Всеволода. Возмущается:
– Ну, что он может помнить и говорить о Блоке? Кто тогда знал Рождественского, кто обращал на него внимание! В 1919 году я была замужем за Владимиром Казимировичем Шилейко, и Коля (Гумилев) просил его читать какие-то лекции по искусству в Студии поэтов [929] . Так вот – иногда к нам прибегал такой черноглазый юноша… пригожий. Сообщал, когда лекция, приносил какие-то бумаги. Это и был Рождественский. Я тогда впервые услыхала о нем. Коля его не любил и всегда называл «Рождественский – шляпа» [930] . Он был тогда женат на Инне Малкиной – она такая черненькая, энергичная, предприимчивая, во всем помогала ему. Он, кажется, действительно шляпа. Хотя он и был тогда секретарем этой студии, но делала все Инна… это сестра Кати Малкиной, знаете? [931]
929
Речь идет о Студии художественного перевода при издательстве «Всемирная литература», которая открылась летом 1919 г. на Литейном в доме Мурузи, в квартире банкира Гандельблата (см.: Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. С. 34).
930
Однако
931
Об И.Р. Малкиной и Е.Р. Малкиной см.: Эльзон М.Д. Ахматова и сестры Малкины // «Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сборник. М.; СПб., 2006. С. 230–238. О Малкиных см. также: Гинзбург Л. Проходящие характеры. М., 2011. С. 588.
Ахматова волнуется – и волнение ее очень глубоко и явно. Она боится: что написал о ней Рождественский в своих мемуарах? Она заранее готовит почву:
– Он же обо мне ничего не знает. Я уехала из Царского, когда ему было пять лет. А что мы знали о нем? Только то, что у нашего батюшки есть сын – вот и все. Откуда ему известно – любила я каши или нет – и какой я была – и вообще все это…
– Вы были дружны с его сестрой, вашей одноклассницей…
Опять возмущение – и острая и холодная констатация:
– А я вот не помню, как ее звали…
– Всеволод Александрович так почитающе относится к вам, что вряд ли его мемуары могут быть вам неприятны.
– Это теперь. Он знает, что я недовольна его книгой и, конечно, теперь уберет оттуда… пока я жива. А после моей смерти все это появится. Он и начал писать эти воспоминания в надежде, что я умру в Ташкенте, не переживу: тиф, дай бог, еще второй тиф будет…
Говорю ей о письме Рождественского ко мне по поводу книги воспоминаний и отношения к ней Ахматовой [932] .
932
Вс. Рождественский писал Островской 8 декабря 1944 г.: «Меня очень заинтересовала Ваша беседа с Ахматовой и то, что она была такая продолжительная и дружеская. Очень хорошо, что Вы мне о ней рассказали. Я очень рад, что могу, хотя бы только теперь, успокоить Ан[ну] Ан[дреевну]. В книге моих мемуаров нет ни единой пугающей ее вещи: ни “детства” А.А., ни “цветов в царскосельском саду”. Ее имя проходит мельком, только как упоминание, в двух местах повествования. При описании одного поэтического вечера в университете, еще во времена Первой германской войны, где присутствовали все представители тогдашнего поэтического Олимпа, говорится: не было только одной Ахматовой, чей портрет, выставленный недавно, и т. д. В другой раз очень силуэтно, и тоже только как беглое упоминание, проходит на похоронах А.А. Блока. И это все. Я уже давно знаю особую щепетильность А.А. в ее отношении к прошлому и потому с ней бываю особенно осторожен (так же, как и со всеми ее живущими современниками). Я назвал ее два-три раза только потому, что нельзя не назвать ее, говоря о той литературной эпохе. Само собой разумеется, нет и ни единого слова об ее отношениях с Ник. С. [Гумилевым], очень сложных, запутанных и, по правде говоря, неясных для меня самого.
А о Н.С. речь идет только как о поэте (уже упомянутый университетский вечер, несколько бесед с Блоком, которых я был свидетелем, – и все).
Мне бы очень хотелось успокоить вполне понятное волнение А.А. С моей стороны она может встретить только заочное дружество, которое очень бережет ее поэтическую и человеческую славу. Мне не хотелось бы ее даже невольно чем-нибудь обидеть. Будь я в Ленинграде, я бы сам прочел ей эти места. Кстати сказать, рукопись еще не получила окончательной редакции. Я надеюсь, что она еще будет у меня в руках (ее собираются переслать сюда), и тогда я еще раз пересмотрю все эти неожиданно обнаружившиеся подводные камни, хотя и заранее знаю, что в них нет ничего, способного внести тревогу в память А.А. Не мне разрушать легенду о ней. Я первый озабочен тем, чтобы в истории русской литературы она навсегда осталась прекрасным альтмановским портретом…» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 95. Л. 55).
– Это он нарочно, чтобы успокоить меня.
(Ахматова такая женщина! и любит доказательства женской логики.)
Рассказывает с подчеркнутым ужасом, что все легенды и небылицы о ней идут от Голлербаха [933] .
– У нас в Царском был такой прекрасный булочник Голлербах. Все у него покупали. И действительно, все у него было замечательно вкусное. Пирожки были очень, очень хорошие. У него были дети. Ведь у булочников бывают дети, не правда ли? И подумайте, его сын, тоже Голлербах, вдруг взял и написал «Город муз» [934] – и еще там что-то. И вообразил себя литературоведом, таким историографом поэтического Царского Села. Странно, не правда ли? Знали его отца, отец его был прекрасный булочник. Это было невероятное искусство. Жаль, что он не научил этому искусству своего сына. Может быть, он был бы гениальным пирожником.
933
О негативном отношении Ахматовой к Э.Ф. Голлербаху см. в записях П. Лукницкого от декабря 1924 г., 20 июня 1926 г., 27 ноября 1927 г.: Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Paris, 1991. Т. 1. С. 8, 18, 20, 87, 138; Т. 2. С. 178, 194, 218, 227, 242.
934
См.: Голлербах Э. Город муз: Детское Село, как литературный символ и памятник быта. Ленинград, 1927.