Шрифт:
Глава 1 - Детские дни
– Бан, домой, быстро! Обед готов!
Услышав материнский зов, я примчался со двора, где лепил себе фигурку буйвола из глины. Я уткнулся чумазым лицом в светлые складки платья, чувствуя под ними твердый выступающий живот. Рук еле хватало его обнять. Матушка моя, Сахан из рода Гальбасси, снова носила ребенка, уже седьмого по счету, и совсем скоро у меня должен был появиться младший брат или сестра. Пока что я был самым младшим, и единственным, кто еще оставался жить при родителях, а не был передан в услужение; поэтому дни мои были заняты в основном детскими играми, едой и прогулками, на
Теплые пухлые руки сжали меня в объятиях, мать склонилась надо мной, потрепав по пыльным волосам, и подтолкнула к ветхой деревянной двери, из-за которой уже доносился стук посуды, и благоухало горячей овощной похлебкой.
Счастливыми были минуты, проведенные на коленях у матушки, когда она после обеда играла со мной, напевая веселые песенки:
Бегают у норки
Маленькие мышки,
В норку хлеба корки
Тащат шалунишки...
На словах «маленькие мышки» она щекотала меня за живот и голые пятки, отчего я неизменно заливался радостным хохотом. От мамы пахло свежеиспеченным хлебом и дрожжевым квасом с примесью легкого запаха пота, и все это вместе казалось мне самым восхитительным ароматом на свете.
Жили мы в крошечной деревянной хибарке рядом с большим хозяйским имением. Я учился помогать своему пожилому отцу в домашних делах и ремеслах, готовясь прислуживать нашему господину, достопочтенному Ильба из рода Лабинги, владельцу большого участка с плодоносными деревьями, целой пашни с урожайной землей и нескольких лошадей. Ильба, промышлявший в основном торговлей, был склонен к поучительству, а также любил рассказывать длинные и красочные истории о своих былых странствиях. Когда кто-то из соседей приходил к нему занять мешок зерна, то застревал надолго, становясь вынужденным слушателем. А так как язык у нашего хозяина был подвешен хорошо, то иной раз пришедший забывал напрочь, зачем приходил, и отправлялся обратно без зерна, но с кучей добрых напутствий. Это было весьма на руку господину Лабинги, который, при всех прочих его достоинствах, щедростью не отличался.
Что в его рассказах было правдиво, а что сильно приукрашено, никто не знал, и узнать не пытался. Большинство жителей нашей огромной деревни Сузатт ни разу не бывало за ее пределами, чужие края и обычаи их не интересовали, так что слушали богато разодетого господина в летах вполуха, за спиной его посмеиваясь и крутя пальцем у виска.
Лишь меня эти байки завораживали, и я, делая вид, что целиком увлечен своей возней с деревянными игрушками или помощью по хозяйству, тайком вслушивался в описания далеких стран и неведомых народов, которые жили по каким-то своим законам, одевались не так, как мы, готовили другие кушанья и пели другие песни.
В нашей же простой жизни вовсе не было места сложным размышлениям. Поутру радостно щебетали птицы, сияло ярко-голубое небо, в единственное крошечное оконце нашего жилища задувал легкий ветерок с примесью дыма от очагов. А на пыльной площади посреди деревни с восходом солнца начинался товарообмен. Бабы торговались, скандалили, не поделив самых крупных плодов и отрезков ткани, обвиняли друг друга в краже, скупердяйстве, и во многих еще грехах, пока не вмешивались их мужья, не скупясь на тумаки. Для более серьезных споров и судьбоносных решений имелся совет старейшин, а без крайней
Хорошо было съесть краюху хлеба, запивая парным молоком, и затем играть на широком дворе имения, строя домики из прутьев и подселяя туда глиняных человечков. В жаркий полдень можно было искупаться в чистой прохладной речке, что текла прямо за околицей.
* * *
– То-стый! То-стый!
Я чуть не плакал от досады, когда знакомый мальчишка, тыча пальцем, дразнил меня с противным смехом. Это был Якил, четырехлетний сын соседских рабов, мой ровесник и известный задира. Он был поджарый и выше ростом, но у него в результате то ли драки, то ли падения, были выбиты практически все передние молочные зубы, из-за которых даже слово «толстый» ему выговорить не удавалось. Я мог бы в ответ заорать «шепелявый!», но лишь насупленно молчал, ожидая, пока ему надоест и он отстанет. Но такая реакция его явно не устраивала.
Зачерпнув пригоршню глины с мелководья, он с силой швырнул ее, попав мне прямо в лицо. На миг я почти ослеп – глаза, залепленные коричневатой жижей, дико защипало. Кое-как проморгавшись и размазав грязь по щекам, я взглянул на своего обидчика. Он захохотал так, что едва удержался на ногах.
Волна ярости во мне достигла предела и перелилась через край. Уже не помня себя, я ухватил грязи, сколько поместилось в ладони, и, подойдя вплотную, втер ее прямо в открытый, ухмыляющийся беззубый рот. Он подавился и закашлялся, и я, воспользовавшись его замешательством, щедро испачкал ему все лицо и темные жесткие волосы.
Тут он, выплюнув грязь, завопил, и так истошно, что на крик сбежались находившиеся неподалеку рыбаки, до этого не обращающие на нас никакого внимания. Молодой чернобородый мужик оттащил меня в сторону, в то время как еще один принялся утешать пострадавшего, уводя его к берегу и умывая речной водой.
– Чего руки распустил, щенок? – огрел тяжелой ладонью по затылку, затем гневно тряхнул меня мужик, по-видимому, родственник задиры. – Хворостина по тебе плачет, недоумок!
В ужасе я уставился на него снизу вверх, и по моему покрытому глиной лицу потекли слезы.
– И не жалься тут! – презрительно скривился он, отпуская меня. – Родичам твоим все расскажу, мало не покажется!
– Клюет у тебя, Багри! – окликнули из-за зарослей ивняка его товарищи.
Сразу забыв про меня, тот бросился к своим удочкам и исчез из виду.
Оставшись один, я подошел к воде и тоже умылся, искоса наблюдая за плескавшимися на глубине подростками. Когда-нибудь я вырасту и стану сильным, и хорошенько набью морды всем, кто меня обижал, думал я про себя. Мое несуразное отражение, подернутое речной рябью, улыбнулось мне довольной улыбкой, отчего еще больше округлились щеки.
* * *
Однако в конце того лета в мою жизнь впервые пришло настоящее горе, затмившее все мелкие детские неурядицы. Очередные роды моей матери оказались слишком тяжелыми, и ни ее, ни ребенка, вокруг шеи которого обмоталась пуповина, выходить не удалось. Меня в тот день забрали соседи, и я совершенно не понимал, что произошло – поэтому гадал о том, куда же делся новорожденный; и, тоскуя по матушке, часто спрашивал у отца, где она и когда вернется. Тот неопределенно качал головой и горестно вздыхал; я же, не дождавшись ответа, снова выходил на двор и бесцельно играл прутиками и камешками, и только время от времени поглядывал на дорогу, чтобы издали заметить ее приближение.