Дневники

Неизвестно

Просмотрел книгу пословиц В. Даля. Пословиц на слова — “мечта”, “воображение”, “будущее” — нет, как будто этот народ никогда не мечтал, не воображал, не думал о будущем.

Завтра, наконец, пойду в Главмилицию — просить о пропуске для детей. Боюсь, не выдадут Марусе. По ребятам очень скучаю, о политике даже разговаривать не с кем, настолько Комка умней всех иных, а насколько он дальновиднее?

Днем получил рейсовую, последний раз. Как-то буду жить в марте? — Говорят: а) немцы вчера передавали по радио, что русские атакуют Ржев. Наверное,

правда; б) “Известия” — наши наступают на Брянском, туда уже уехал лучший очеркист “Извес-

253

тий” [Е.]Г.Кригер²⁵⁶; в) немцы устроили танковую дорогу у Ростова, чтобы пропустить туда свои отступающие армии.

Г.Александров вчера произнес речь ярко “наступательного характера”.

3. [II]. Среда.

Написал статью — “Битва при Волге”²⁵⁷. Газеты: плененные немецкие генералы и фельдмаршал Паулюс. Очереди за газетами: лица сияют, показывают друг другу газеты. Ну и дела-то, действительно, не шуточные.

В магазине для командированных — очередь за колбасой и салом. На две недели дают 195 гр. сала и 600 гр. колбасы. Вдоль очереди ходит мужчина босяцкого типа и предлагает менять — кошелку и чайную ложку. Второй — подобного же рода — меняет пачку папирос. Просят нож. Тут же режут сало и хлеб, едят. Хлеб вырывают железными крючьями,— мальчишки. Грязь. Гам. Милиционер гонит жуликов.— По улице идут командиры с блестящими погонами.

Все совершенно поразительно, и все не так, как предполагаешь.

Пришел в милицию, к Галкину. Добивался несколько дней. Трепещу. Приемная. Очередь. Преимущественно командиры. Робко называю себя секретарше. Меня немедленно проводят без очереди. Инспектор извиняется — он позвонил бы, но не нашел моего телефона: “Вам незачем было б приходить. Я удовлетворю вашу просьбу и так”. Сели. Взглянул небрежно на бумажку. Позвонил. Вошел секретарь. “Оформите”. Поговорили о том, о сем,— через пять минут я уходил из Главмилиции, благословляя все! Пропуска были в кармане.

Вечером сидели с К. Фединым,— за графинчиком. Победа под Сталинградом даже и его прошибла, хотя он ее и пытается умалить тем, что, мол, это в сущности не фельдмаршал, а фашистский ставленник, что, мол, дали ему звание за героизм, а то, что они сдались,— на европейский вкус,— не имеет значения: они защищали захваченный ими Сталинград!.. До чего же русский человек, пожив немного в Европе, и научившись говорить по-немецки, способен унижаться,— впрочем, сам не замечая этого,— дабы казаться европейцем. А ведь Федин и талантливый, и умный.

254

 

4. [II]. Четверг.

Напечатана моя статья в “Известиях” — искромсанная, исковерканная. Я видел это мельком — не стал и вчитываться. А, пусть! — Был в “Гудке”, получил “командирскую” карточку на паек. Уже все налаживается для того, чтобы поехать на завод,— кажется, в Сормово,— а оттуда, с танками, на фронт. Рекомендуют в

шубе не ездить, а у меня нет иной верхней одежды. Хочу попросить в “Известиях” полушубок — но разве это газета? Они моей телеграммы послать не могли,— и решили передать по телефону — неофициальная, мол, телеграмма в Ташкент о том, что получены пропуска.

Вечером приходил проф. Бочкарев, слепой, старый, с узкими плечами, в черном костюме и грязной рубашке. У него длинный, грязный нос, обветшалая седая бороденка,— говорит он, не слушая вас. Я, например, пытался вставить что-то от себя в беседу,— он делал паузу, а затем продолжал свое. К концу разговора я понял — отчего это. Три дня тому назад он получил известия о смерти сына,— сержанта, 35 лет, убитого на фронте. Старик, конечно, весь в этой смерти, она свила в нем свое гнездо прочно. И рассказывая о себе, он как бы перекликается с сыном. Я должен написать о нем в “Учительскую газету”. Он выразил желание прийти ко мне. По глупости своей, я полагал, что он читал меня. Но, конечно, он не читал, да и вообще, кроме газет и научных книг ему ничего не читают. Во всяком случае, он ни слова не сказал о беллетристике. Правда, он ничего не говорил об искусстве. Это — узкий специалист, и притом специалист-популизатор. И вместе с тем, в нем есть что-то, я бы сказал, тупо-благородное, вроде того как бывают тупо-благородны и красивы глупые борзые собаки.

Я помогал в передней надеть ему шубу — с меховой подкладкой. Он сказал:

— Между прочим, эта шуба принадлежала Петру Кропоткину. Он мой дед. Я получил ее по наследству.— И быстро проговорил: — Не трудитесь, Всеволод Вячеславович, не трудитесь.

Я сказал:

— Помилуйте. Я помогаю не только вам, но еще и держу шубу Кропоткина. Двойное удовольствие.

Уходя, он добавил, что прадеды его Н. Карамзин и партизан Дохтуров. У них в семействе хранится бокал с надписью о 1812 годе. И шел он, как все слепые, зигзагами.

255

 

5 [II]. Пятница.

В час ночи звонил Н[иколай] Вл[адимирович] — опять забрали, окружив, много немцев под Воронежем. Порадовался и лег спать. Разбудили телеграммой — Тамара спрашивает, кому телеграфировали “Известия”, очевидно, цензура выкинула слово Абдурахманов. То-то секрет! Дела наши, как видно, налаживаются — телеграмма шла один день.

Опять начались морозы. Сегодня не меньше 15°. Солнце. Иней.

Ник[олай] Вл[адимирович] пришел советоваться: “Может быть, Бобе²⁵⁸ пойти на фронт сержантом, нежели учиться в училище, оставаясь на всю жизнь командиром?” — Это значит все думают, мы разбили немцев. Ник[олай] Владимирович — “дал кровь”, служить не хочет. А сам еле идет и в лице ни кровинки.

Телеграмма от Тамары — надо выселять Юговых, потому что едет тетка. Очень хорошо,— но чем и как я буду кормить всю эту ораву?

Очень быстро утомляюсь. Проработаю час-два и голова пуста, шумит, как самовар.