Дни гнева, дни любви
Шрифт:
Такие суммы уже начинали пугать меня. Я была уверена, что во всех трех отелях в Париже мне не найти пятисот тысяч наличными. Это слишком большое количество. Как Эмманюэль мог брать в долг у такого человека? Да и я вела себя достаточно безрассудно. Это сейчас, вынужденная обстоятельствами, я стала интересоваться личностью Рене Клавьера и знала, что банкиром он был, быть может, и надежным, но уж никак не порядочным. Что он нажил около десяти миллионов на спекуляции государственными облигациями Соединенных Штатов Жаль, что
Вошел Паулино – разгоряченный, сердитый.
– Надеюсь, вы еще не спали? – спросила я.
– Нет! – отрезал он. – Не в этом дело! Вы уже все знаете?
– О чем?
– О пятистах тысячах!
– Я узнала об этом уже давно и удивляюсь, почему ты до сих пор не уплатил, – храбро сказала я.
Паулино сердито тряхнул головой.
– Мадам, у нас нет таких денег!
– Как это? – спросила я.
– Потому что однажды вы уже уплатили Клавьеру почти полмиллиона. Потом еще и еще. С тех пор у нас не водятся крупные наличные деньги.
Теперь рассердилась и я.
– Вы ведете себя как беспомощный ребенок! Мне не нужен управляющий, который только говорит, что у меня есть и чего нет. Мне нужен управляющий, который мог бы давать советы! Разве вы забыли, что после смерти Эмманюэля я унаследовала состояние, которое давало мне миллион в год?!
Паулино покачал головой.
– Мадам, как бы вы ни сердились, а мне лучше известно положение дел… Миллион ливров дохода вы имели до падения Бастилии, да и тогда эти деньги словно уходили в песок. Но с тех пор я вот уже три года не могу собрать с ваших владений и пятисот тысяч. Эта цифра – предел.
– Почему? – спросила я, хотя и сама знала ответ.
– Потому что революция, мадам. Крестьяне ничего не платят, и их защищает закон. Отменены бывшие дворянские привилегии – и это тоже закон. Всех защищает закон, только не вас. Повторяю, пятьсот тысяч – это предел. Боюсь, в этом году мы не получим и этого.
Я медленно, не читая, перебрала письма, которые он мне дал. Это были доклады с мест о неплатежах за лес, землю, аренду мельниц, обращения деревенских коммун к гражданке д'Энен, сведения о пожарах в некоторых замках… Это было как раз то, что называли Великим страхом.
Почти угадав мои мысли, Паулино сказал:
– Добавьте к этому то, что на Мартинике начались волнения и мы там, можно сказать, все потеряли, и вспомните замок, который ваш муж неизвестно зачем продал за бесценок.
– Какой муж?
– Покойный. Продал за такую мизерную сумму! Господи ты Боже мой, да сейчас за одни замковые решетки можно было бы взять больше!
Я вспомнила. Он продал его затем, чтобы купить мне роскошное бриллиантовое ожерелье – самое дорогое из тех, которые я когда-либо видела. Он заявил, что оно стоит военного корабля со всем снаряжением. «Нет, что вы, Сюзанна, ни в какие долги я не влез!» – прозвучал у меня
– По-видимому, мой первый муж не разбирался в этих делах, – проговорила я поспешно, чтобы Паулино не догадался, что я тоже некоторым образом причастна к этому делу. – А вот вы, наверное, раздаете половину денег на благотворительность, вырывая кусок изо рта у моего собственного ребенка!
Паулино так развел руками, что я сразу же осознала, что вспылила беспричинно.
– Мадам, я за последние месяцы дал только пять тысяч ливров пансиону для девочек, – произнес он. – Все это написано в отчете.
Я тяжело вздохнула.
– Так что же делать? Надо же как-то вернуть долг!
– Я об этом долго думал, мадам. Но надо было подождать, пока вы вернетесь.
– И что же вы предлагаете?
– Продать особняк на Вандомской площади, мадам.
Я почувствовала ужасную досаду и возмущение. Продать чудесный отель с мягкой мебелью, картинами, изумительным садом – отель, где жили мои предки…
– Большей нелепости вы и придумать не могли. Я никогда не продам этот дом. Он слишком дорог мне.
– Он самый дешевый из всех ваших парижских отелей.
– Какое это имеет значение? Ради какого-то жалкого долга я не намерена жертвовать целым особняком…
Паулино наклонился ко мне, заглянул в глаза.
– Мадам, – сказал он мягко, куда мягче, чем прежде. – Мадам, вы должны правильно понять наше положение. Долг Клавьеру отнюдь не ничтожен. Он даже в прежние времена не считался бы ничтожным. Ну, постарайтесь же поразмыслить трезво.
Он так мягко втолковывал мне мысль о необходимости чем-то пожертвовать, что я ощутила и его правоту, и собственное бессилие, смешанное с упрямством и отчаянием.
– Но я не могу, не могу, – твердила я. – Так нельзя… Продать отель! Нет, это просто ужасно!
– Продав особняк, которым не пользуемся, мы бы значительно улучшили наше положение…
– Ох, я лучше продам свои драгоценности!
– Какие?
Этот вопрос еще больше загнал меня в тупик. Действительно, какие? Я стала думать об ожерельях, диадемах, кольцах, чувствуя, что мне жаль расставаться с ними со всеми. Я была просто не в силах сделать это.
– Но делать-то что-то надо, – обреченно проговорила я.
– Так вам и драгоценностей жаль? Я тяжело вздохнула.
– Пожалуйста, не думайте, что я такая скряга. Ведь это фамильные драгоценности. Там редчайшие жемчуга, бриллианты, рубины, – все это не я приобрела, они передавались из поколения в поколение… Да еще подарки королевы, свидетельство ее дружбы. Как вы думаете, имею ли я право расстаться со всем этим?
– Ну уж с особняком-то вы расстаться можете.
– Нет! Не могу. Надо придумать какой-то другой выход. Паулино пожал плечами, всем своим видом давая понять, что ему больше нечего мне посоветовать.