Дни гнева, дни любви

Гедеон Роксана Михайловна

Он со стоном приподнялся на локте, пристально глядя на меня.

– Вы можете дать мне выпить?

– Воды?

– О Господи, нет, конечно, не воды! У вас есть коньяк? Я должен выпить… для храбрости.

– Для храбрости? – переспросила я.

– Ну, это было так, к слову, сказано.

С каждой секундой приходя в еще большее недоумение, я почти на ощупь стала искать бутылку. У меня где-то был коньяк – тогда, после разговора с Франсуа, я сама выпила… Мои пальцы наткнулись на что-то холодное; я достала бутылку, дрожащими руками плеснула коньяка в какой-то

стакан и подошла к графу.

– Пейте. Правда, я не знаю, не повредит ли это вам.

– Мне от этого будет только лучше.

Он выпил коньяк почти залпом, лишь на мгновение зажмурившись, и мне показалось, что лицо его сделалось еще бледнее.

– Давайте посмотрим, что с вами, – предложила я.

– Неужели вы этого до сих пор не поняли?

Я озадаченно посмотрела на него. Почему я должна что-то понимать? Я не врач. Я даже ничуть в этом не разбираюсь.

– У вас очень хороший дом, – сказал он почти непринужденно. – Вы, вероятно, сами его обставили, я узнаю ваш вкус.

– Нет, это сделал мой… Да покажите же мне, наконец, вашу рану! Или вам уже не больно?

– Наоборот, стало еще больнее, – произнес он с таким выражением лица, в котором я ничего не могла разобрать. В этот миг у меня впервые мелькнула неясная мысль о том, что он меня дурачит.

Мысль эта не успела развиться. Ночной ветер, ворвавшийся в гостиную, заставил сильнее вспыхнуть пламя свечей в ночнике. Я очень ясно увидела лицо Дюрфора – такое бледное, красивое. Моя рука почему-то лежала в его руке. Он смотрел на меня темно-синими глубокими глазами так пристально и жадно, что у меня вдруг пересохло во рту. Дюрфор был так хорош собой, что я, пожалуй, впервые в жизни была наполовину заворожена одной лишь мужской внешностью. Я даже невольно потянулась к нему.

Наваждение усиливалось, но я еще попыталась сказать:

– А что, собственно, это все означа…

Мой шепот прервался на полуслове. Рука Кристиана мягко скользнула вокруг моей талии. Он легко поднялся, привлекая меня к себе, и наши лица оказались совсем рядом. С бесконечной нежностью он погладил меня по щеке, коснулся завитка волос возле уха, пальцем обвел округлость подбородка. И, можно сказать, я сама подалась вперед, чтобы встретиться с ним губами.

Он целовал меня. Так хорошо, что я сама себя забыла. Забыла, при каких обстоятельствах мы встретились и что нас окружало. Возможно, я слишком долго была несчастна и одинока. По натуре совсем не созданная для одиночества, я была рада любому проявлению тепла и любви. Тем более если они исходили от мужчины, такого красивого и умного.

Да, все было более чем прекрасно. Даже этот уже знакомый мне запах одеколона, смешивающийся с терпким вкусом коньяка на его губах. Терпким и горьким – это было даже пикантно. И было так хорошо, когда он прикасался ко мне, осторожно расшнуровывая корсаж, – прикасался к груди, талии, плечу, с которого сползала ткань, так, что от этих ласк у меня предательски заныл низ живота и отвердели соски. Вторая его рука вытаскивала шпильки из моих волос.

Но, хотя кровь и стучала у меня в висках, я вдруг ошеломленно подумала:

он ведь здоров.

Да, здоров. Несомненно. И плечо у него нисколько не болит – иначе бы он не обнимал меня обеими руками.

– Так вы не ранены? – спросила я почти тупо.

– Сокровище мое, я здоров. И как я счастлив сейчас, что здоров!

– Счастливы?

Сказанное мгновенно дошло до моего сознания. Он не ранен! Он все это выдумал, чтобы… ах, только Богу известно, что у этого обманщика на уме!

С возгласом возмущения я вскочила на ноги и, вероятно, опрокинула бы кофейный столик, стоявший сзади, если бы граф не удержал меня за руку.

6

– Вы лгун! – заявила я в бешенстве, тщетно пытаясь освободиться. – Отъявленный негодный лгун! Вы самый ужасный лицемер из всех, каких я только видела!

– Гм, и многих повидали?

Его наглость лишила меня дара речи.

– Вы… Вы… – Я лишь бессильно топнула ногой.

Меня жгла мысль о том, как он, вероятно, забавлялся в душе. Как я могла поверить? Да еще поддерживать его за руку, пригласить в свой дом. Правда, не совсем пригласить, но все-таки! Он навязался, а я не отказала.

– На что это похоже, я вас спрашиваю? Кто позволил вам так шутить со мной? Я этого не люблю!

– У этого дела есть и другая сторона, – произнес он мягко.

Я выжидающе смотрела на него. Возмущение мое не улеглось, но мою руку он по-прежнему удерживал в своей. Взгляд его изменился, и он почти умоляюще произнес:

– Вы думаете, это была насмешка с моей стороны? Подумайте лучше, как был смешон я, устраивая все это!

Его тон был таким неожиданно-просящим, как у больного ребенка, и это меня обезоружило. Я даже стала склоняться к мысли, что он не хотел сделать ничего дурного. Может быть.

– Вы только представьте, какой спектакль мне довелось разыграть. И все ради моей слишком злопамятной кузины!

– Это что – упрек? – спросила я надменно.

– Да, упрек. В адрес жестокого сердца. Кто бы мог подумать, что столь прекрасное белокурое создание, совершенное во всех отношениях, полностью лишено доброты и снисходительности.

– Видимо, именно по этой причине я и позволила вам сюда явиться.

Наступила пауза. Было ясно, что я сердита далеко не так, как хочу показать. Я исподлобья поглядывала на Дюрфора, и меня невольно разбирал смех. Я вспомнила, как мы брели, прихрамывая, через площадь Карусель, как он кривился, охал, стонал, – словом, это была настоящая комедия. «Какой же он все-таки лгун», – подумала я, но уже почти беззлобно.

Потом я вспомнила некоторые его слова и не смогла удержаться от улыбки.

– «Мой лакей убит, меня преследовали, я едва спасся», – передразнила я графа со смехом. – Какую же чушь вы выдумали! И еще, наверное, думали, что я поверила!

– Конечно.

– Что – «конечно»?

– Конечно, поверили. Вы милы как раз настолько, чтобы поверить. К тому же я действительно ранен.

– Ах вот как? Как же вы ранены?

– Пронзен стрелой Амура в самое сердце, моя несравненная кузина.