Дни мародёров
Шрифт:
— Да и черт с ними!
— А как по-твоему, на кого первого подумают! — Джеймс толкнул его. — Так, быстро, надо что-нибудь накидать.
Сириус поморщился.
— Та-ак… — Джеймс потер лоб, глядя на часы, как Микеланджело — на пустой холст. — Гриффиндору — сто баллов за то, что он достаточно охуенный, чтобы на нем учился я. И ты. И Эванс. И Люпин с Хвостом.
Сириус хмыкнул.
— Когтевранцам — сто баллов за то, что они такие охуенно умные жопы. Пуффендуйцам — сто за то, что они меня не бесят и хорошо умеют проигрывать, я это люблю. Слизеринцам… м-м-м… четыреста за то, что Нюниус позволял нам все эти годы подвешивать
— Вполне честно, как по мне, — отозвался верный Бродяга. Он стоял, сложив руки на груди.
— Пятьдесят Сириусу Блэку за его крутые подтяжки! — лихо ввернул Джеймс, взмахнув правой рукой, как если бы от этого движения что-то зависело.
— Премного обязан, — Сириус склонил голову.
Джеймс прищурился, отступая на несколько шагов и прикидывая, кому еще сколько можно накинуть.
— Всем еще по пятьдесят, потому что я — гриффиндорец, мать вашу, и всех угощаю. Лили Эванс — пятьдесят за то, что она спит со мной, хотя могла бы и не делать этого. Люпину — пятьдесят за то, что он — круче всех в этом гребанном замке. Питеру…
— Двадцать пять? — Сириус приподнял бровь. — Он за завтраком поделился со мной беконом и жрал кашу.
— Сойдет, — Джеймс махнул рукой. — Итого у нас… когтевранцам можно накинуть еще пятьдесят… нет, сто пятьдесят… нет, сто.
Часы с сапфирами точно послали бы Джеймса, если бы могли.
— Пуффендуйцам еще двадцать пять, потому что они мне нравятся, и я лишился девственности с пуффендуйкой… да, еще двадцать пять сверху, — Джеймс поскреб подбородок. — Ну а слизеринцам минут пятьдесят за то, что посмели надругаться над памятью нашей одноклассницы. И еще минус пятьдесят за то, что Мальсибер трахает Малфой. Извини. И еще минус пятьдесят за то, что там учится Нюниус. Фу-у-ух, — Джеймс откинул голову. — А старостой быть даже приятно. Всё, пошли! — вдруг подхватился он, хлопая задумавшегося Сириуса по спине. — Не будем лишать мадам Стебль удовольствия прилюдно над нами надругаться.
Сириус засмеялся и первым вышел за тяжелую дубовую дверь, а Джеймс на секунду снова сунул голову в холл и шепнул часам:
— Плюс семьдесят очков Гриффиндору за Джеймса Поттера, — он широко осклабился, взглянув на упавшую горсть рубинов. — Шалость удалась, мать вашу, — пробормотал он низким от восторга голосом, и исчез за дверью.
Ремус вышел из-за деревьев, снял с плеча ремень сумки, и остановился на самом краю крутого берега. Посмотрел вниз. Озеро сегодня было сердито, порывистый майский ветер беспощадно кудрявил воду и гнал по его поверхности волны.
Ремус оглянулся, услышав тихий скрип. Лампадка, оставленная здесь Лили и Алисой, раскачивалась на ветке ближайшего дерева, и норовила вот-вот погаснуть. Увы, Мэри не была такой уж популярной ученицей, и кроме этого знака, здесь больше ничего не было. Хотя, надо отдать должное пуффендуйцам, на последней игре со Слизерином, состоявшейся на днях, они вывесили на трибуне гигантский баннер — «В память о Мэри Макдональд», такой же, как и на двух других трибунах. Слизеринцы заявили, что это не имеет отношения к квиддичу. И проиграли матч.
Ремус снова посмотрел на воду. Ему вспомнилось традиционное прощание, которое состоялось здесь, на берегу, на следующий день после полнолуния. На это прощание мало кто пришел, даже гриффиндорцы, и те не все, а с других факультетов почти никого не было. Дамблдор
Эта новость окончательно сломала то хрупкое равновесие, которое Ремус ухитрялся сохранять после её смерти. Мэри выросла в детском доме! Почему она никогда об этом не рассказывала? Почему он никогда не спрашивал её о родителях, и вообще о семье? Оказывается, он почти ничего и не знал о ней…
Возможно, именно поэтому Ремус приходил сюда чуть ли не каждый день. У него осталось так много вопросов. Почему она пошла за ними в ту ночь? Почему она ни разу не говорила о своем детстве до Хогвартса? Почему не признавалась в своих чувствах раньше? Почему она вообще полюбила оборотня?
В замке он ответов не находил. А здесь его совесть не ныла и не кровоточила так сильно. Как будто где-то рядом стоял призрак Мэри, смотрел на него снисходительно, и качал головой: «Какой же ты придурок, Люпин. Ну ладно, сейчас я тебе все растолкую!».
Ремус вздохнул и уселся на траву по-турецки, плотнее закутавшись в мантию и шарф. Тогда, после похорон он не пошел вместе со всеми в замок, а остался на берегу — стоял и рыдал в темноте, раздавленный чувством ужасной, ужасной вины. Он должен был найти её и остановить. Еще тогда, в лесу. Или еще раньше? Он должен был объясниться с ней сразу после того, как она ему призналась. Мерлин, как же ей было тяжело. А он, поглощенный только собой и своими переживаниями, даже не подумал об этом. Выходит, он эгоист. И всегда им был.
Взять хотя бы Валери. У неё были и есть все основания не любить Мэри, или хотя бы сердиться на Ремуса за то, что он распустил нюни и рыдает по умершей девчонке, которая, к тому же призналась ему в любви. А она не рассердилась. В ночь похорон она тоже осталась на берегу, подождала, пока все уйдут, а потом подошла к Ремусу и молча обняла. В этом объятии было что-то совершенно новое, такое, чего между ними раньше не было. Валери не пыталась его соблазнить, она просто обнимала его, прижимая его голову к своему плечу, а Ремус сжимал её так крепко, словно обнимал впервые в жизни, и рыдал взахлеб, как ребенок. А она ничего не говорила, просто молча гладила его по макушке рукой в перчатке.
До этого вечера Ремус думал, что просто не сможет любить её еще больше.
Он сломал веточку, которую вертел в пальцах, вздохнул, бросил в озеро, и плотнее закутался в мантию.
Ремус просидел так довольно долго, погруженный в свои мысли. Опомнился только когда начал накрапывать дождь. Тогда он встал и побрел обратно к замку.
Последнее время Валери была не в духе, и не позволяла Ремусу торчать у неё все вечера. Она говорила, что ему нужно сосредоточиться на экзаменах, и не забивать голову ничем другим. Но Ремус-то знал, что после того, как их застукала Мэри, Валери стала бояться близости с ним. Ремус приводил кучу доводов в защиту того, что им нечего бояться, ведь никому не придет в голову ворваться к ней в спальню среди ночи, а днем тем более некого опасаться, ведь на публике их отношения никогда не переступали черту.