Дни яблок
Шрифт:
Должно быть, снисходит любовь — когда смотришь не насмотришься, и проститься не в силах, а каждый вздох — почти последний.
Всё это обычное волшебство, заметное не каждому. Просто жизнь, и все ежедневные чудеса её, пусть и неявные — единый способ быть. Тогда, теперь и раньше. Постоянство в переменах. Будет случай — будет разговор.
Такое место в любое время.
Я вошёл во двор: тихий, укромный и призрачно-золотой всё ещё. Дверь нашего парадного медленно открылась, словно сама собой… Высокий синеглазый мужчина средних лет, худощавый, совсем седой, с
— Здрасьте, дядя Слава, — потрясённо сказал я, встретив пропавшего Аниного отца вот так просто — во дворе, на крыльце, на лесенке.
Он улыбнулся мне чуть напряжённо.
— Дд… дд… добрый вечер… Саня… — сказал дядя Слава. — Хх… хо… Хороший ве… ве… вечер, пп… правда? Вв… вот, кк… ковыляю… кк… ккое-как.
Вслед ему из парадного вышла Гамелина. С косой, подобранной на затылке, и в старой серой куртке.
— Даник! — радостно сказала Аня. — Вот ты где! Привет! А для тебя нашлась пропажа… У меня.
И она сунула руку сначала в один карман, затем осторожно свела отца вниз, на твёрдую дорожку, и поискала по всем карманам куртки…
— Вот… — сказала Гамелина. И отдала мне шарик. Стеклянный. Красный. — Вроде ты мне его показывал, в секретике. Очень давно. По-моему, за пятым номером… У них сейчас теплотрассу прорвало, вырубили деревья все, очень жаль… Мы, кстати, с папой там гуляли, вчера или позавчера — заговорились, прошли через сад чей-то, такой красивый: сплошная сирень и ещё не облетела вся, в смысле листья зелёные. Боярышник вот нет, весь жёлтый. И рябинки, знаешь, эти, кручёные, горят… Очень рясно. На холод. А так долго тепло, ноябрь, а температура не падает… Сидели там даже, в саду этом. Так тихо было — чуть не заснули. А ведь под сиренью спать нельзя. Я даже потом обходила два дома или три, искала это место… но нет. Прошла через дворы, какой-то рынок странный, непонятный, споткнулась неизвестно обо что… Рассматривала, не порвала ли туфлю — и увидела его. Лежал, такой яркий — просто ягода. Мне почему-то кажется, что это твой шарик. Знаешь, если потереть за ухом, то…
— Да, — почти прошептал я, — знаю… Помню…
— Ну… нам… мне пора, — сказала Аня. — Папе трудно долго одному. Рада была видеть тебя. Пока!
И она догнала отца, уверенно взяла его под руку, приноровилась к хромоте… Они прошли через двор, завернули за угол и пропали из виду.
Я смотрел им вслед, долго. Минут пять. Потом стало холодно. Даже зазнобило.
Я оглянулся — листья, заботливо собранные дворничихой в кучу, кто-то расшвыривал, кто-то, кто любил и любит шуршать ногами в листьях, разгоняя перед собою забавные, сухие волны с терпким духом, кто-то не взрослый… давно…
Повешенный мальчик…
— Натик! — позвал я.
И невидимка, всё также расшвыривая листья ногами, побежал ко мне.
— Привет, Натик, — сказал я. — Давай, показывайся.
И он явился, пятилетний примерно, белобрысый мальчик, в аккуратной курточке, смешных коротких штанах на помочах и в сапожках. Голову Натик держал как бы склонённой налево, совсем немного.
— Говорить ты не можешь? Верно? — вспомнил игры я.
В
Нынче я стал выше Натика. И старше… Ведь он совсем не изменился за свои почти пять десятков лет.
— Натик, а тебе даруночек, — сказал я. — Ты же был хороший и не плакал?
В ответ Натик слегка покивал.
— А! — сказал я. — Тогда вот, — и отдал ему красный шарик. — Потри этим за ухом и… ну, это для желаний загадывают. А ты… ты сразу можешь бежать к маме, не раздумывая. Точно-точно… Увидишь сам.
Натик посмотрел на меня, на шарик, снова на меня — тогда я подкрепил слова каштаном. Каштан понравился ему больше, он радостно цапнул его у меня с ладони. Казалось — засопел, довольный.
Спустя минутку точно так же цапнул и красный шарик, стеклянный. Посмотрел сквозь него на меня, на дом, на деревья — глянул в угол двора, помахал кому-то. Опять посмотрел на меня, улыбнулся. Потёр шариком за ухом — и опрометью бросился к липе в углу, у ограды… Вихрь из листьев: редко-редко бурых, всё больше жёлтых и красных, сопровождал его путь. Натик пробежал немножко, рассмеялся, подпрыгнул на радостях — и пропал. Холод исчез вместе с ним. Стало тихо — совсем-совсем далеко, за домом, за палисадником Артшколы на площадь въехала двойка.
Только листья долго не могли успокоиться: красные, золотые, жёлтые — и совсем редко бурые, вовсе прах. Кружились и стремились — против ветра и правил… вверх, вверх, вверх…
Я постоял минутку, присмотрелся, и показалось мне, что где-то с той стороны осени счастливо плещет река исцеляющая память — и через мост над нею женщина несёт спящего мальчика. Она поёт ему, как и всегда, Хайчи-Бумбайчи — старую песню ушедших детей. И волны реки вторят…
… Спи, малыш, спи…
Спасенье близко.
Осень спустилась.
Я пошёл к себе. В гулкое, тёплое нутро парадного, наверх, вверх, по лестнице из искусственного мрамора — серого в крапинку. Сквозь все времена и частички событий.
Затопили — в подъезде и квартире было тепло. Двери на замок никто не запер обе, дома пахло лимонами и немножко мятой.
Инга разговаривала по телефону у себя и счастливо хихикала. Мама и обе кошки смотрели на кухне телевизор. Кстати, «Анжелику», но почему-то в польской озвучке…
— Я испекла пирог, — сказала мама, — с яблоками. Там ещё много. А сейчас самые дни их есть, во всех видах. И чай заварила. Иди, садись, посумерничаем. Фильм всё равно заканчивается, непонятно даже, откуда взялась эта программа, прорвалась к нам, что ли. Инга сказала, что ты там прибор какой-то к телевизору прикрутил. В комнате. Это законно?
— И угодно, — ответил я. — Я тебя им завтра поудивляю.
— Люблю невероятное, — сказала мама. — Но чтоб без этих твоих страхов.
— Встретил Аню с папой, — сказал я после чая с пирогом. Почти против воли сказал.