Дни яблок
Шрифт:
— Дилетанта з желатиной, — вздохнула бабушка. — Чародзейчик! Скорейше на одчищение… — продолжила она. — После тылко пост. Возможна музыка класычна или штука[31], жебы вернуть гармонию. И без фанаберий, ясне?
Я потрогал родинку.
— Пожалуй, мне пора, — сказал я. — Думаю, вы не знаете, что такое сочинение. На три страницы, кстати. Кое-что прочесть надо. Да и картошка — пока почистишь. Потом не забыть сварить, не забыть выключить… А посох — он явится, или что-то
После этих слов кухня как растворилась в тумане, было не различить даже пальцев на руках, затем настал ветер. Высоко в небе заплакали гуси. На парапете моста лежало красное, кем-то надкусанное яблоко. Стемнело и тут, очень. К ногам моим явился клубочек — чёрный, затем второй, третий. Дальше скопилось их множество — все хищные и злые. Я сказал слово запрета. Ну, попытался… Изо рта моего вырвалась лишь тень дыхания, словно душа, — и клубки атаковали, всей стаей…
— Дикое мясо ночи! — грянул ангельский глас. — Прочь!
Чёрная мелюзга было трепыхнулась, заелозила в круге света, попыталась забиться в шел и между плитами моста и незамедлительно рассыпалась. В прах.
— Только ради Богоравной, — пророкотал невидимый мне Ангел. — Теперь ступай. И так забрёл, куда не стоило.
— И покатился! — обидчиво крикнул я.
В ответ что-то усмехнулось, будто плеснула вода… А колокол молчал.
… Я сидел на полу в кухне рядом с перевернутым стулом. «Дикое мясо» с моста попыталось разорвать меня на части. Но преуспело только с джемпером… Я сидел на полу, а рукав свитера моего отсутствовал здесь и сейчас.
— Как с вами вижусь, бабушка, так одежда и страдает, — мирно заметил я и встал.
— Вешчызм, — обронила бабушка. — Мама твоя так называет те бздуры. Одчищение не свершилось, оставлю то на ютро[32], выкличу уже тот посох, заналежне. Следовало первей одчистить место… Но ты был стойкий. Хвалила тебя.
— Что-то не расслышал, — заметил я.
— Слушаешь лишь себя, — пожала плечами бабушка. — Эгоиста.
— Это вальс, бабушка, — ответил я. — Или чайник.
Бабушка улыбнулась.
— Туман развеялся, абсолютно, — довольным тоном заметила она. — Ты одметил? Мгла сошла.
В тот раз она ошиблась.
VII
Для исправления самого себя необходимо начать с того, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность.
— Ты отдохни, — милостиво сообщила бабушка. — Напартолю[33] ужин.
— Собственно, не устал, — заметил я. — Могу и картошку
Бабушка посмотрела пристально. Сняла с крюка фартук, помусолила пальцами завязки на нём, вновь окинула меня взглядом, равноценным залпу из орудия «Берта».
За окном кухни угасал краткий октябрьский вечер. Туман, неумолимый и обманный, залил всё густо, словно клейстер. На балкон нанесло побуревших виноградных листьев.
— Говори, — нехотя разрешила бабушка. — Всё одно, тянуть более неможливе. Ешче луснешь[34].
— Тогда я чаю заварю, — обрадовался я.
Бабушка надела фартук, решительно затянула завязки, поддёрнула рукава и ринулась к шкафчику под окном, где мы держали овощи. Сопровождая свои действия возмущённым сопением, она отыскала гигантских размеров луковицу, подумала, выхватила ещё одну — маленькую, уцелевшую от давешней кверентки, — и отправилась к столу. Кухонная мебель воспроизвела симфонию скрипов, сопровождая бабушкины шаги. Бабушка взяла доску, нож из сушки и принялась медленно очищать лук.
Я достал из холодильника лимон. Чайник на плите пыхнул паром.
— Вот хочу спросить… — торжественно начал я.
— Сначала спрошу я, — выставила вперёд нож бабушка. — Тут рэбусы.
Она встала, стряхнула шелуху в раковину, промыла луковицы, вернулась за стол и, разрезав каждую пополам, провела над препарированными овощами зажжённой спичкой — «забрать дух».
— Кто станет собирать… — возразил я, бабушка осеклась.
— Прoшу? — переспросила она.
— И почем Богоравная? — быстро выпалил я. В ответ бабушка дунула на спичку и задумчиво проследила за сизым дымком. Дым послушно изогнулся, наподобие сломанной кем-то буквы «Г».
— Лагуз[35], — сказали мы одновременно.
— Интуицыя, — досадливо произнесла бабушка, подпуская вздох.
— Откровенность, — обрадовался я. — Лагуз призывает вас рассказать всё, откровенно причём…
Бабушка прошлась по луковице ножом, тоненькие полукольца красиво осели на доску.
— Дай мне сльонзя и слоик чистый[36], — попросила бабушка. — «… прычом».
Я учуял её давнее и неукротимое желание отмолчаться — и обрадовался. Чистая банка нашлась в шкафу, в коридоре; селёдки уютно расположились в холодильнике.
Бабушка ссыпала лук на блюдце, обернула досточку целлофаном и принялась потрошить сельдей. Я заварил чай и укутал заварник полотенцем.
— Бабушка. — заметил я. — Молчали бы раньше… Теперь некстати. Поздновато.
— Недолюбливаю титулы, — заметила она и разрезала выпотрошенную селёдку на кусочки, — жебы обратиться, всегда есть имя.
— Имена меняются, — ответил я.
— Но мы нет, под каким бы ни скрылись, — парировала она, потроша вторую селёдку. — Про то хотела поговорить с тобой. Про укрывание.