Дни яблок
Шрифт:
— Вы сейчас про одеяла? — оскорбился я. Бабушка отложила нож подальше и глянула на меня остро. Я чистил картошку, очистки спиральками падали в кулёк, пахло крахмалом.
— Вот смотри, то лук, — сказала бабушка торжественно, отыскав повод увильнуть, — изнутри он не такой, как снаружи — бо укрытый. Она покрутила кусочком шелухи. — Лук может быть разным…
— Смотря сколько выпил вчера, — уверенно отбился я. — Эти Чипполины — страшное дело…
— Лесик, — глубокомысленно произнесла бабушка, — чего добиваешься, хочу я знать? Карания?
— Ответов, — буркнул я. — А то, как рвать
— Прошу извинить, — иронично заметила бабушка, любовно оглаживая рукоятку ножа, — но ты не в силах родить близнят…
Я позакидывал картофелины в кастрюлю с водой, отправил очистки и шелуху в мусор, вымыл руки и налил себе чаю. В кухне запахло летом.
В чай я добавляю шиповник и лимонную цедру, брусничный лист и сушёную малину. Иногда дягиль или чебрец, изредка шалфей или розмарин… для памятливости.
— Что ты накидал туда опять? — спрашивает по утрам Инга, принюхиваясь к ароматам из чайника. — Надо предупреждать людей. Вдруг не все хотят пить траву.
— Попей ягод, — отзываюсь я, — как раз смолол кофе.
— А туда ты что насовал? — по-прежнему сварливо интересуется Инга.
— Выпей и узнаешь, — добродушно пообещал я сестре.
Тем утром Тина наша пила какао.
Я шумно отхлебнул чай, в голове моей зелёной радугой переливалась обида.
— Этим вы хотите сказать, что мне богоравным не быть, — надуто произнёс я в чашку.
— Следует помнить, что Бог единый, — сказала бабушка, заворачивая обрезки селёдки в газету. — И как Бог, и как дух свёнтый, и как Езус Христус. Збавитель целого миру, Нех бендзы похвалены[37], — добавила она. Мы перекрестились. — Кто может быть равным тому?
— Но ведь я сам слыхал, как…
— Прошу, Лесик, — мягко сказала бабушка, — то старые… прежние… бывшие, те — овшим[38], они живут в своих понятиях. Не путай с ними меня. Такое название тылко титул, мало права — один долг.
Она препроводила кусочки сельди в банку и высыпала туда же лук. Перемешала.
— Принеси мне, Лесик, оцт[39], — сказала бабушка. — Знаю, что с тобою сделать.
— Будет больно? — мрачно поинтересовался я, передавая ей бутыль с уксусом.
— Больно всегда, почти, — заявила бабушка, попридержав акцент. — Важно не показывать.
— Безусловно, важно, — втиснулся я. — Но вот что за Дети Ночи?
Бабушка принюхалась к пробке уксусной бутыли.
— Оцт злой, — доверительно сообщила она. — Розведу на третыну.
Я услужливо поднес ей чашку с водой.
— Бабушка, — сказал я, — это всё Герцен, «Былое и думы», если хотите. Я вас спрашиваю прямо, во второй раз, почему нас обзывают «Детьми Ночи» все кому не лень?
Бабушка поболтала чашкой с эссенцией и залила ею селёдку в банке, готов поклясться — она что-то шепнула уксусу вслед.
— Той Херцин был бай… ох, бастард, хотела
— Сбегаю найду фрак, — ответил я, зажигая конфорку. — Такая честь. Дамы явятся… Тэтчер не придёт? Не ждать?
— Завозылась, — сообщила бабушка, уютно устроившаяся в кресле со своим «плетением». — Тамтые шахтары[42] ей, как прышч негодный.
Невдалеке прозвенела двойка. Трамваи, они часто звенят, являясь на Сенку. Словно отпугивают кого-то.
Мы должны собирать травы. С детства. Сверяясь с Альманахом, Луною и звездой зелёной — пастушьей Венерой. Я испытываю бабушкино терпение и собираю травы в аптеке. Аптека неподалёку, травы нынче недороги, и единственное, что мне необходимо, — следить за календарём.
Я иду на компромиссы, собирая в роще корни одуванчиков или крапиву, чертополох или «грицыки» Ещё пижму — незаменима от мух. Хорошо также идёт любисток — мама настаивает его «для волос». Как-то я принёс из школы аспарагус, собрать его, правда, пришлось вместе с горшком, и толку от него оказалось никакого. Удивительно безыскусное растение.
— Мы будто бы с изъяном, — огласил вердикт я и положил в кастрюлю с кипящей картошкой кусочек масла. — Рождаемся как с вывихом. Где здесь смысл? Должна быть компенсация. Разве можно не пользоваться тем, что досталось само собой? Бесплатно, считай…
Бабушка зажгла настольную лампу и откровенно полюбовалась её кронштейном.
— Хитрая штука, — уважительно произнесла она, — можно крутить куда хочешь. Когда ты уже поймёшь…
— Можно крутить куда хочешь? Как флюгер?
— Флугер, — раздумчиво ответила бабушка, — флугер, близко к пониманию. То, что с нами, оно как ветер…
— Опять эти отговорки и взгляды в никуда! — крикнул я. — Бабушка! Вы смеётесь? Мне только что вырывали сердце просто так, а вы — ветер… флюгер… ля-ля-ля…
— Но прошло два часа, — невозмутимо отозвалась она, — ты абсолютно целый. Ля-ля-ля.
— И обзывали Детьми Ночи…
Бабушка обратилась к кружевам и выплела крючком пару петелек. Я прикрутил под картошкой газ.
— Ты родился ночью… — выдавила бабушка, — была суббота…
— Говорили и не раз. Похолодало, пошёл снег. Метель, — бесцветно заметил я.
— Не тылко… — раздувая ноздри, сообщила бабушка. — Могу сделать намёк…
— Только этим и занимаетесь, — подметил я. Бабушка отложила «плетение», погасила лампу и встала. Я передвинулся, следя за тем, чтобы между нами был стол. Бабушка подошла к плите: поинтересовалась картошкой, хлопнула дверцей духовки, что-то шепнула, покашляла и повернулась ко мне.