Дочь обмана
Шрифт:
— Я хочу показать Ноэль дом, — сказала она, — в таких старых домах можно столкнуться с непредвиденным, например заблудиться.
Робер перепоручил меня Анжель, и мы начали обзор дома. Она объяснила, что, как и в большинстве старых домов, в их доме были сделаны изменения.
— В этом холле в центре когда-то находился очаг. Место выбрано разумно, чтобы люди могли сидеть вокруг него.
— Но это место также и опасно, — сказала я.
— Как все, что связано с огнем. Видите, дым выходил через отверстие
— Да, вижу. Зал производит большое впечатление, — сказала я.
— Там дальше кухни. Мы их пропустим.
Мы поднялись по лестнице, и она повела меня по анфиладе комнат, обставленных в том же стиле, что и моя. В большинстве из них ставни были закрыты.
Мы поднялись по ступеням и оказались в галерее, на стенах которой висело несколько портретов. Мы остановились перед ними, и Анжель показала портреты членов семьи, среди них Робера и свой.
— Это мой муж, — сказала она, — а вот Жерар.
Я задержалась у портрета Жерара, он меня интересовал, поскольку Жерар был жив и я могла встретиться с ним.
На портрете он был изображен в темном костюме с белым галстуком. Его волосы казались почти черными на фоне бледного лица. У него были темно-синие глаза, и он очень напоминал Мари-Кристин. Естественно, что между ними было сходство. А если она не его дочь? В его глазах видна была та же тревога, которую я заметила и в глазах девочки.
Анжель сказала:
— Вы находите моего сына интересным?
— Да, но он выглядит здесь несчастным.
— Было ошибкой писать его портрет в то время, но была уже договоренность, вы понимаете? Портрет писал Аристид Лонжер. Вы знаете это имя?
— Нет.
— Он — один из наших модных художников. О, да, было ошибкой писать его вскоре после…
— После чего?
— Он только что потерял свою молодую жену… Эта лестница ведет в северную башню, — сказала она, когда мы оказались перед винтовой лестницей. — Там живет Жерар, когда приезжает в Серый дом. Там северное освещение. Ему это нравится. Оно идеально для его работы.
— Можно пройти туда?
— Ну, конечно.
Мы поднялись к двери в конце лестницы. Она открыла ее, и мы оказались в большой комнате с несколькими окнами. В углу стоял мольберт, несколько холстов были сложены у стены.
— В основном Жерар работает в Париже, — сказала Анжель, — поэтому он здесь редко бывает. Но это его башня. У него здесь спальня, еще несколько комнат. Мы зовем северную башню его студией.
— Должно быть, вы очень скучаете о нем, коль скоро он большую часть времени проводит в Париже?
Она пожала плечами:
— Так лучше для него. У него там друзья-художники, а здесь его преследуют воспоминания…
— Его
Она кивнула.
— Они поженились очень молодыми. Жерару сейчас тридцать два года. Уже три года, как она умерла. Жерару исполнилось двадцать, когда родилась Мари-Кристин. Он был слишком молод. Ни мой муж Анри, ни я не хотели этого, но…
Она сделала характерный и уже знакомый мне жест.
— Теперь у него есть работа. Своя жизнь в Париже. Так лучше. Приезжать сюда ему трудно, ведь все произошло здесь.
Я обратила внимание на портрет. Я догадалась, кто на нем изображен еще до того, как спросила об этом. Она была очень хороша, отличаясь какой-то дикой, цыганской красотой. Ее волосы были темно-рыжего цвета, глаза — блестящие, карие. Очертания губ говорили о своенравном, капризном характере, а в глазах светилось озорство. Она была очень привлекательна.
— Это Марианна, жена Жерара. Мать Мари-Кристин, — сказала Анжель.
— Она очень красивая, — заметила я.
— Да, — спокойно согласилась Анжель.
Меня интересовало, как она умерла. Я чувствовала, что ее смерть сопряжена с какой-то тайной, но об этом я пока не могла спросить. Мне показалось, что Анжель была недовольна, что привела меня в северную башню.
Осмотр дома продолжался. В западной башне располагалась классная комната.
— Не будем прерывать урока Мари-Кристин, — сказала Анжель, — хотя вряд ли Мари-Кристин стала бы возражать.
Во время осмотра Анжель вновь упомянула имя Жерара. Она сказала:
— Думаю, однажды он вернется сюда и останется здесь жить. Ведь дом перейдет ему по наследству. Возможно, он еще женится. Я все еще надеюсь.
Прогулка верхом с Мари-Кристин в тот день стала началом нашей дружбы. Мне удалось получить кое-какую информацию. Она рассказала, что ездит верхом с двухлетнего возраста и первой ее лошадью был пони.
Я ей сообщила, что, живя в Лондоне, не училась верховой езде и села на лошадь только тогда, когда оказалась в деревне, а это случилось не так давно.
— Вас кто-нибудь учил?
Невыразимое отчаяние охватило меня от этих слов. Я так ясно представила Родерика, держащего поводья и уговаривающего меня сесть на лошадь.
Мари-Кристин быстро уловила смену моего настроения.
— Кто учил вас? — спросила она.
— Друг из того дома, где я жила.
— Вы будете кататься с другом, когда вернетесь домой?
— Нет… Теперь нет.
Она задумалась, подыскивая слова.
— Я бы хотела научиться говорить свободно. Когда все время подыскиваешь слова, не можешь выразить все, что хочешь. Знаете, я буду учить вас французскому, а вы меня — английскому, — предложила девочка. Ее глаза сияли. — Давайте начнем прямо сегодня.