Дочь обмана
Шрифт:
— Согласна.
— Я ненавижу ждать. Начнем сейчас.
Итак, мы провели день, устраивая друг другу небольшие тесты и поправляя друг друга, когда необходимо. Это было довольно занимательно.
Проведенный с Мари-Кристин день был самым приятным за то время, что прошло с тех пор, как Чарли произнес слова, разбившие мое счастье.
Я проводила с Мари-Кристин все дни. Она удивительно быстро все схватывала, и через неделю или две ее успехи в английском были значительными. Мой французский прогрессировал медленнее, но дружба между нами росла.
Меня
Робер и Анжель были рады нашей дружбе, и я думаю, Робер укрепился в мысли, что принял правильное решение привезти меня во Францию.
Я удивлялась, как быстро летит время. Мари-Кристин решила стать, как она говорила, моей покровительницей. Она показала мне городок Вильмер, где мы посидели в кафе, уплетая великолепные пирожные. Она представила меня мадам Лебран — хозяйке кафе, крупной и темноволосой даме, которая сидела за кассой и алчно подсчитывала франки, познакомила с ее невысоким кротким мужем, который пек пирожные, и с Лилли, официанткой, любовник которой был моряком. Я обнаружила, что могу опять смеяться, когда мы прогуливались вдоль прилавков в базарный день, который устраивали каждый четверг в Вильмере. Я выискивала покупки и чувствовала себя победительницей, когда делала их. Мари-Кристин знала множество людей. Они приветствовали ее, когда мы проходили мимо. Мари-Кристин сказала мне, что все они очень интересуются «мадемуазель англичанкой».
Я была удивлена, что могу представлять интерес для этих людей, но когда я наблюдала, как жены и мужья болтают и смеются, меня вновь охватывала глубокая меланхолия. Ведь это были проявления тех отношений, которые мне никогда не придется узнать. Но все-таки случались моменты, когда я испытывала удовольствие, как бы мимолетно оно ни было.
Я связывала это прежде всего с Мари-Кристин. Совместные чтения, прогулки, ее явный интерес ко мне служили мне огромной поддержкой.
Я говорила без конца. Она постоянно задавала вопросы. Она хотела все знать о моей жизни и проявляла большой интерес к рассказам о театральных кругах.
— Мадемуазель Дюпон говорит, что мне полезно узнать об английском театре. Она говорит, что ваш Шекспир — величайший драматург. Он, должно быть, действительно такой, поскольку обычно мадемуазель Дюпон думает, что французские писатели самые лучшие.
— Театральный мир, который я знаю, далеко не тот, который мог бы завоевать одобрение мадемуазель Дюпон.
— Расскажите мне о нем.
Я рассказывала о «Графине Мауд» и «Леди Лавендер», о песнях, танцах, туалетах, премьерах, о перебранках с Долли. Эти рассказы ее завораживали.
— Я люблю вашу маму! — кричала она. — А она умерла!
У меня был портрет мамы, который я повсюду возила с собой, я показала его Мари-Кристин.
— Она хорошенькая, — сказала она. — Вы на нее не похожи.
Я рассмеялась.
— Благодарю покорно. Но дело в том, что никто не может сравниться с ней.
— У нас обеих красивые мамы, у вас и у меня. Не просто красивые, а красавицы из красавиц.
Я
— Вам стало грустно при мысли о маме, не так ли? — спросила Мари-Кристин.
— Да, ее больше нет.
— Я знаю. И моей тоже. Расскажите, как умерла ваша мама?
— Она болела. Не очень серьезно, просто что-то съела. Доктора думали, что это было какое-то растение, которое росло в нашем саду.
— Ядовитое?
— Да. Оно называется молочай. Если выдавить его сок на руку и попробовать, то заболеешь.
— Какой ужас!
— Именно это и случилось с моей мамой. Она плохо себя почувствовала, а когда встала с постели, то упала. Ударилась головой об острый угол, и это оказалось смертельно.
— Как странно, ведь моя мама умерла потому, что упала с лошади. Почти как ваша мама, правда? Они обе упали. Обе были молодыми. Обе были красивые. Возможно, поэтому мы и стали друзьями.
— Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.
— Вы все еще много думаете о маме, ведь так?
— Да.
— И я тоже о своей. Я думаю о ней и еще много думаю о том, как она умерла.
— Мари-Кристин, мы должны постараться забыть.
— Как можно заставить себя забыть?
— Я думаю, надо смотреть вперед и пытаться забыть прошлое. Перестать думать об этом.
— Да, но как?
Это был разумный вопрос. Как забывают?
Я гостила в Сером доме уже четыре недели, но не испытывала желания покидать его. Я начинала сознавать, что понять Мари-Кристин не так-то просто. Настроение ее было переменчивым: то в какой-то момент она оживлялась, то вдруг впадала в меланхолию. Это интриговало меня. С самого начала нашего знакомства я чувствовала, что временами ее тревожит какая-то тайна.
Однажды я спросила:
— Мари-Кристин, что у тебя на уме?
Она сделала вид, что не понимает, услышав вопрос, на который ей не хотелось отвечать.
Она нахмурилась:
— На уме? Что это значит?
— Я имею в виду, что тебя беспокоит?
— Беспокоит? Видите ли, мадемуазель Дюпон говорит, что мои познания в математике ужасны.
Она произнесла «ужасны» по-французски, как бы подчеркивая значение этого слова.
Я улыбнулась.
— Мне кажется, есть что-то более важное, чем математика.
— Математика очень важный предмет, так говорит мадемуазель Дюпон.
— Мари-Кристин, по-моему, что-то терзает тебя, о чем ты, возможно, хочешь поговорить?
— Вы ошибаетесь, — ответила она твердо, — а что до этой глупой математики, Бог с ней.
Мне все-таки хотелось знать. Но я ее понимала. Разве у меня самой не было тайных переживаний, которые я не стала бы обсуждать ни с кем?
Однажды она сказала:
— Я собираюсь пригласить вас навестить мою тетушку Кандис.
Я была удивлена, потому что никогда не слышала, чтобы Робер или Анжель упоминали о ней.