Дочь посла
Шрифт:
Вот какие мысли лезли в голову, когда я лежала на широкой, деревянной кровати, а рядом, на второй, уже спала мама.
За окном, задернутым камышовыми шторами, отчаянно звенела какая-то птица. Далеко-далеко за стеною гудели машины, а прямо надо мною, на потолке, медленно и бесшумно кружились длинные лопасти вентилятора. От него шел приятный ветерок.
Полчаса назад, как пообедали, инженер дядя Серафим предупредил, что забирает к себе в номер «представителя мужского пола», Мусу, а нас, женщин, оставляет одних. От него же мы узнали, что в Дели наступило время послеобеденного
Меня нельзя принуждать к чему-либо, наверное оттого, что во мне крепко сидит «дух противоречия». Его лет пять назад во мне обнаружил мой папа, и с тех пор, по-моему, этот самый дух никуда не делся и уходить не собирается. Тут еще, совсем некстати, стала просыпаться во мне древняя кровь кочевника. И она сказала мне: «Раз, два, три! Шаура, прочь с кровати!» Только я хотела послушаться этой властной команды, как услышала вкрадчивый шепоток: «Погоди, Шаура!» — это заговорил во мне разум.
Наша древняя кровь кочевников — буйная, непослушная, азартная, а разум — он мягкий, податливый, спокойный. И вот, слышу, они заспорили между собой, а я преспокойно валялась в кровати и ждала, чем это кончится. Про себя решила: не буду им мешать, пусть спорят. Чья возьмет, тому, значит, и случиться.
Буйная кровь вела себя, как на митинге.
«Вон на улицу! — кричала она. — Там солнце и люди!»
Я ждала, что скажет разум.
«Стоп, Шаура! Всему свое время», — заволновался он.
«Ты, Шаура, первый день в незнакомой стране, — продолжала наступать кровь. — Тебе стыдно нежиться в прохладе гостиничного номера! Неужели ты перестала быть собой?»
На это разум спокойно ответил:
«Индия никуда не уйдет! Дели — тоже. Закрой глаза и оставайся в постели».
Кровь моя запальчиво:
«Ничего не случится, если выйдешь на улицу и прогуляешься, пока спит твоя мама. Никто об этом не догадается, если поднимешься тихо-тихо…»
Так я и знала, во мне все-таки победила древняя кровь кочевника, а не положительный разум.
Не успела я выбежать в небольшой скверик, окруженный высокими пальмами, как сразу застыла от удивления.
Девочка моих лет, с длинными блестящими волосами, одетая в желтое ситцевое платье и босоногая, часто-часто била в барабан, напоминающий бочонок для кумыса, а две мартышки под эти дробные звуки изображали одна больную, а вторая доктора.
Ничего более смешного я не видела в своей жизни. «Больная» никак не поправлялась; растянувшись на земле, чмокала губами и стонала, требуя лекарства. А лекарством служил малюсенький кусочек сахару. «Доктору» в конце концов надоело отдавать все сладости «больной», поэтому он сам вдруг растянулся на земле, требуя свою порцию сладостей…
Волей-неволей пришлось дрессировщице взяться за тоненькую бамбуковую палочку… Обезьянки, как по команде, сразу ожили.
Когда представление закончилось, девочка протянула руки двум шоферам, глазевшим на обезьянок, но никто из них ничего не дал. Только тут я поняла, что спектакль платный. Но мне тоже платить было нечем; чтобы не обидеть девочку, я протянула ей свой бантик.
Она не взяла его. Мне так понравилось ее благородство, что
В знак дружбы я решила сплясать башкирскую пляску. В нашем народе много разных плясок. Есть и охотничьи, и боевые, и просто такие. «Девочкам не подобает исполнять охотничьи танцы», — всегда предупреждает мама. Поэтому я не стала показывать пляску с саблями, хотя и знала ее, а сплясала, как девушка месит тесто и режет лапшу, при этом не отводя глаз от воображаемого зеркала.
От моей пляски пришли в восторг не только Мумтаз, но и прохожие, которые, оказывается, успели окружить нас. Неожиданно мне под ноги посыпались блестящие монеты.
Мне стало неловко, я ведь не артистка и не привыкла за свой талант получать деньги. Я думаю так: если и буду артисткой, а это случится вряд ли, то и тогда буду плясать бесплатно. Честное слово!
Однако Мумтаз повела себя иначе, она быстренько подобрала монеты и по-дружески обняла меня. Значит, я ей здорово помогла. Поняв это, я перестала стыдиться, и «совесть моя окончательно успокоилась», как любит говорить мой папа.
Мумтаз немного знала по-английски. И нам не трудно было объясняться между собой. Через минуту Мумтаз в знак благодарности пригласила меня к себе домой в какой-то Кутуб-минар. Мне неудобно было отказываться от первого приглашения в чужой стране, и я, недолго думая, кивнула головой. Про себя решила: задержусь у нее самую малость, успею вернуться, пока проснется мама…
Мы быстро-быстро шли рядом. На улицах веселились — кто танцевал, кто пел, а кто кричал, громко расхваливая свои товары; парикмахер брил тут же, под ясным небом. Множество людей сидело вокруг уличных жаровен.
Мы шли мимо дворцов, «великолепных и полных чудес», как обычно говорится о них. То и дело появлялись старые дома, с покосившимися крышами, покрытые трещинами. Нам встречались сине-серые буйволы, у которых рога были загнуты назад. А в нишах некоторых храмов застыли каменные идолы.
Особенно мне понравились дома с козырьками — для тени и прохлады; на площадях стояли английские, как объяснила Мумтаз, памятники. Одних губернаторов я насчитала три.
Мы уже прошли порядочно, центр города давно остался позади, вот уж окраина, а дома Мумтаз все не было. Я уже начала волноваться и укорять себя в безрассудстве, но именно в эту самую минуту моя спутница показала на какую-то башню.
Кутуб-минар, оказывается, вовсе не дом, а высокая-превысокая мечеть. Она раза в три выше нашей уфимской водонапорной башни. Как только мы подошли к толстой полуразрушенной стене, Мумтаз сказала, что она — бездомница.
Я спросила:
— А что такое «бездомница»?
— Значит, у меня нет ни работы, ни дома, ни родителей, — ответила она.
Она, оказывается, настоящая нищая! Мне еще пуще захотелось дружить с бедной Мумтаз. Даже на душе стало хорошо оттого, что я такая.
На мои глаза вдруг набежали слезы, и я не стала ее дальше расспрашивать. Наверное, родители умерли от голода или от эпидемии… Об этом я читала в своих учебниках.