Дочь Роксоланы
Шрифт:
Сохранялся, конечно, риск, что при падении мордоворот вцепится в Михримах мертвой хваткой. Но он, пытаясь удержать равновесие, наоборот, взмахнул руками.
Нож, короткий печак с изогнутым лезвием, выскользнув из разжавшихся пальцев, высоко взлетел над толпой.
Старший дернулся, но, как видно, не такие у него были отношения с булыжниколицым, чтобы можно было сейчас отвести взгляд от него самого и от его свободно опущенной правой руки. Так плечистый и остался стоять лицом к своему собеседнику, перестав быть для девочек опасным.
Оставались еще двое. Но Орыся не зря еще до появления булыжниколицего
Тут уже не Доку спасибо, а наставнице пляски Фюлане-ханум, уделявшей большое внимание постановке движений при танце с шалью.
Друг другу девочки не подали ни единого знака: как-никак они были близнецы и в такие минуты все чувствовали одинаково. Мгновенно, тенями метнулись прочь. Проскользнули сквозь толпу, не оглядываясь на то, что осталось за спиной.
Они уже были далеко, когда сзади донесся исполненный боли возглас: «Ой, иша-а-а-ачья грыжа!!!»
Почему-то Орыся была твердо уверена, что это наконец упал печак, воткнувшись второму из мордоворотов в плечо, икру или ягодицу на всю длину своего клинка.
К счастью для места попадания – маленькую.
Они почти опоздали. То есть, собственно, опоздали: намеревались успеть перед тем, как голос муэдзина призовет всех на вечернюю молитву, а оказались на месте чуть позже.
Правда, как выяснилось, во время творения Магриба все коридоры дворца вымирают, так что добраться до своих покоев сестрам удалось незамеченными. Могли бы и догадаться, по чести говоря: а как иначе-то?
Не догадались, потому что сами доселе представить себе не могли, что когда-нибудь вечерний намаз пропустят. Это – куфр, грех тягчайший, превращающий правоверного в неверного, в кяфира. То есть, точнее, все-таки лишь уподобляющий кяфиру, временно: ведь малый же куфр, асгар. Не может быть, чтобы всего один пропуск молитвы – и сразу куфр акбар, полностью стирающий все предшествующие и будущие добрые поступки, бесповоротно ввергающий в ад. Ведь не может?
Наверное, не может. Точнее это сумел бы объяснить мулла, но какая же дура ему о таком расскажет?
Даже дурак не расскажет, если иметь в виду «цветков». Потому что Маленький Тюльпан с Шафраном тоже о молитве забыли, пребывая в горести и слезном отчаянии. Вот сейчас завершится Магриб и войдут доверенные слуги, а то и сама хасеки… Что тогда с ними, «цветками», будет?!
А уж когда они узнали, что прямо сейчас шелк есть только для одного тюрбана и серьги тоже лишь завтра будут, отчаяние их возросло стократно, а стенания и вопли разнеслись по всему гаремному крылу. До такой степени, что это могло оказаться опасным. Прежде всего, конечно, для самих полумальчишек, но они об этом не давали себе труда задуматься.
Сестрам пришлось бежать к Басак-ханум, всячески улещивать ее (а она ворчала: да что за глупости, до утра, что ли, обождать нельзя), выпрашивать у нее ключи. Когда же няня отказалась, они отправились вместе с ней в малый гардероб, рылись там в сундуках, а потом еще
Действительно очень красивые серьги, жалко с такими расставаться. Но слезы евнухов нужно было осушить немедленно.
Что и удалось. При виде подарков Шафран и Маленький Тюльпан расцвели так, как настоящим цветкам даже не снилось. Пали на колени, облобызали ковер у ног Михримах (на ее служанку, чье лицо было скрыто чадрой, они внимания не обратили вовсе – ну и хвала Аллаху) и, счастливые, убежали наконец к себе.
3. Пятно на стене
А утром, болтаясь с Михримах по гарему и не смея выйти за его пределы (хватит, нагулялись уже!), Орыся услышала странный разговор и дернула сестру за рукав, чтобы та остановилась. Михримах подчинилась охотно: евнухи всегда слыли признанными собирателями сплетен, и если кто-то хотел узнать о последних происшествиях во Дворце Пушечных Врат, то спросить следовало именно стражей гарема.
Как звали евнуха, оживленно рассказывающего товарищам последние, с пылу с жару новости, Орыся не помнила. То ли Гюльбарге, то ли еще как-то; имя, связанное с розой. Наверное, прозвище осталось еще с тех времен, когда он числился «цветком». На розу этот смуглый полный парень со слегка оттопыренными ушами был, конечно, похож так же, как ишак на почтенного имама, ну да не в имени дело, а в том, что за сплетню Гюльбарге принес в гарем.
– …Он плохо умирал, – вещал евнух, размахивая большими, как две лопаты, руками, – очень плохо. Четыре палача, впущенные немой служанкой, не могли с ним справиться, и задушить Ибрагима-пашу им не удалось. Тогда они пустили в ход ножи. Долго возились, крики были слышны по всему дворцу. Жуткая смерть. Нет, ну все знали, конечно, что султан – да хранит его Аллах! – долго не потерпит выходок главного визиря, но вот так…
«Странное место – гарем», – подумала Орыся, чуть ли не впервые радуясь, что ее лицо закрыто чадрой и не приходится следить за тем, какие эмоции оно выражает. А уж бедняга Михримах поистине окаменела, пытаясь совладать с чувствами.
Воистину, странное место – наш гарем. И страшное тоже.
Здесь все знают, что произойдет с человеком, знают подчас за несколько месяцев до того, как карающая длань судьбы опустится на намеченную шею. Евнухи редко ошибаются, хотя вот с Хюррем случилась промашка, стоившая многим не только должности, но и жизни. Но, как правило, евнухи знают все – и молчат.
Подобная сдержанность считается добродетелью. Знать о чужой смерти и не предотвратить ее – добродетель; кичиться знанием, сидеть на нем, как магрибец на сокровищах, – единственно правильный выбор… да сохранит нас всех Аллах!
– Наш повелитель пытался спасти своего давнего любимчика, – пожал плечами чернокожий Кара, – он ежедневно ужинал с ним, полагая, что Ибрагим-паша найдет, чем смягчить сердце нашего султана.
Красавчик Дауд скорбно вздохнул.
– Я слышал от начальника дворцовой стражи, будто им было велено, – Дауд со значением ткнул пальцем куда-то в потолок, – велено не препятствовать Ибрагиму-паше, если тот решит покинуть Топкапы… или покинуть Истанбул. Милость султана безгранична, и если кто-то ею не пользуется…