Дочь Волдеморта

Ночная Всадница

— Патронус пропадает так, если умирает человек, пославший его, — произнес граф.

Ледяные когти сжали ее сердце, и будто гром прогремел в ушах. Кровь отхлынула от лица, а мертвящий холод мгновенно охватил всё тело.

Сзади хлопнула дверь, и Лорд Волдеморт выбежал навстречу дочери из своих покоев. В полузабытьи Гермиона осела на усыпанный битым стеклом пол и взглянула на него, убирая все заслоны окклюменции.

Застывший с поднятой палочкой Темный Лорд очень медленно моргнул, раскрывая глаза уже пурпурно–багряными.

Старшая палочка сверкнула вспышкой, и Гермиона, лишаясь сознания, провалилась в колдовской сон.

…Мы играли с тобой в кошки–мышки, Чаровница шальная моя. Ты —

раскрытая мудрая книжка, Что промокла в лесу от дождя. Ты в боях потерявшийся воин, Перепутавший войско своё, Ты — корабль, среди волн и прибоя Позабывший, где солнце встает. Ты — Ясон с оборвавшейся нитью, Дикий зверь, угодивший в капкан, Ты хотела свободу увидеть — А нашла только сизый туман. Ты запуталась в сложностях жизни, Слишком много взяла на себя. Ты не хищница, милая, хищник — Он живет, никого не любя. Мы играли с тобой в кошки–мышки, Забавлялись, делили постель. Были осени, ливни и зимы, Ты бежала одна сквозь метель. Возвращалась, пройдя через грозы, Вновь и вновь, чаровница моя. И, наверное, мне надоело Просто жить, никого не любя. Ты такая смешная: колдунья, Завязавшая шелком глаза, Изменяющая в полнолунья, Роковая путана моя! Очень жаль, что закончились игры: Ты всю жизнь так любила играть. Оставляю тебе поле битвы — Постарайся сама устоять. Ну, не плачь, я тебя покидаю, Чаровница шальная моя. Так уж вышло — теперь ты иная, Не грусти, проживешь без меня…

Глава XXXIII: У могильного камня

Прощай, и больше никогда –

Какое каменное слово!

Сияет прошлого звезда

На золоте тумана цвёлом;

И исчезают в темноте

Обрывки фраз и губ касанья;

Прошу тебя присниться мне –

Я не сказала «до свиданья!»

Сгорело в пламени навек,

В пучине прошлого исчезло…

Уходит новый человек

Из тех, кто нёс меня над бездной.

И тишина пугает ночь –

Боюсь рассвета и заката;

Осталась в мире только дочь –

И ту страшусь отдать когда-то.

Пусть не осталось больше слез,

Пусть пустота соткала саван,

Но я шепчу один вопрос:

Как долго жить мне до финала?..

«Люциус Абраксас Малфой» было выведено на черном мраморе могильной плиты. Побелевшие пальцы с обломанными ногтями царапали витиеватые впадины букв, а слезы, крупные и горячие, падали и росой орошали надгробие.

— В этом мире стоит жить ради того, чтобы даже лишь однажды так ошибиться в человеке, — говорил спокойным голосом Лорд Волдеморт, стоя за спиной у Гермионы и глядя в даль.

— В этом мире вовсе не стоит жить, — глухо произнесла та в ответ, не поднимая головы.

— Это слабость отчаяния.

— Это следствие жизненного опыта, — огрызнулась женщина. — Ничего, кроме горя и безнадежности, человек не может иметь в итоге! Сколь ни был бы он счастлив, всё равно когда-нибудь потеряет всё, и чем дороже было это всё, тем страшнее жить дальше! Бессмысленно. Бороться, терпеть, к чему-то стремиться… Чтобы всё равно умереть, а вопрос только в том, ценою скольких страданий! Я не хочу продлевать агонию дальше!

— Глупо воспринимать жизнь, как агонию, — спокойно произнес Волдеморт. — Тебе неведомо, что ждет за ее чертой. Держись за мир, в котором уже удалось чего-то добиться, — дальше может быть всё, что угодно. Муки, во сто крат худшие, нежели

нравственные терзания земной жизни. Не маггловский ад, но неведомое иное существование. Кто знает, чем ты станешь в нем, какие тебе будут розданы карты и чего ты сможешь достичь. — Маг обошел памятник и оперся об него, словно о кафедру. — Неизвестность — всего страшнее, — продолжал он. — В этом мире можно предвидеть всё, коли трезво смотреть на реальность. Знание дает силу. Там — неизвестность. Неведомое, Кадмина, не всегда есть покой. Вцепись в мир, в котором видишь шанс добиться чего-либо, когтями и зубами. Всё зависит от твоего отношения, твоего восприятия. Отчаяние — слабость, но смерть — глупость. Рулетка, в которой шанс получить нечто лучшее — один на миллион. Не стоит полагаться на судьбу — ты видишь сама, сколь она «благосклонна». Смерть — только иллюзия выхода. Обман пострашнее многих, ибо он безвозвратен.

Ищи наслаждений — они есть всегда; самые разные — подбери их в меру своих чаяний. Перед верно выбранными наслаждениями отступает любая боль, за разумно организованным бытом угасает в рутине прошлое, и неважно, каковым оно было. Люди придумали траур и связанные с ним понятия о приличиях для того, чтобы не выставлять напоказ ту стремительность, с которой горе тонет в повседневности. Его можно задержать, только если разукрасить рутину скорбью, паломничеством по умножающим эту скорбь местам или постоянным насилием над памятью. Не возводи горе в культ, как это принято моралью, — ты уже испытала на себе, сколь сие тяжко и бессмысленно.

А потом всё равно забываешь. Как только прекращаешь искусственно питать свое уныние.

Но уж коль ты убежденный приверженец традиционного горя, — добавил маг, помолчав, — выслушай еще и традиционное утешение. Цени хотя бы то, что сделал для тебя твой супруг, Кадмина. Я не думал никогда, что существует в этом мире то, ради чего Люциус Малфой способен пожертвовать своими благами, даже самыми малыми. И я впечатлен по–настоящему. Хоть и думал, что утратил способность удивляться… Но, Кадмина, Люциус даровал тебе жизнь не для того, чтобы ты служила бессменной плакальщицей на его могиле. Если бы он желал вашей совместной вечности на этом кладбище, он позволил бы и тебе умереть. Рискнул бы в надежде на спасение для вас обоих.

Но он не стал рисковать. Тобой.

И не спас свою жизнь, хотя имел на это времени вдосталь.

Оцени по достоинству эту великую жертву, тем более ценную, чем полнее осознаешь, кто ее тебе преподнес.

* * *

После смертоносного пожара, уничтожившего Уилтширское поместье, вдова Люциуса Малфоя вместе с дочерью поселилась в Блэквуд–мэнор, доме своих родителей, где уже когда-то провела небольшой период времени между окончанием школы и первым замужеством.

Сейчас молодая ведьма вновь возвратилась в старинную усадьбу своих предков по материнской линии.

Гермиона больше не боялась Волдеморта, не избегала Черную Вдову. В ней поселилась твердая апатия — не к жизни вообще, но ко всему хорошему, всему, что она раньше подсознательно защищала.

Почему должна она жалеть тех, кто ей безразличен, и осуждать тех, кто добр с ней — не важно по каким причинам, и не важно как надолго? Почему должна ратовать за некую всеобщую справедливость, которой нет, и не может существовать в природе?

Ей часто вспоминались слова, сказанные Молли Уизли в день похорон Джинни: «Что-то случилось с этим миром, я перестала понимать, что происходит вокруг, — призналась тогда убитая горем мать. — Всё не так. Всё встало с ног на голову. Гарри Поттер убил мою дочь. Он, тот, кем мы гордились и на кого уповали, убил мою девочку… А самые проникновенные слова над ее телом произнес Тот–Кого–Боялись–Называть. Я ничего не понимаю, Гермиона. Я больше не в силах ничего понять! Наверное, я всю свою жизнь ничего не понимала…»

Потом Гарри Поттер убил еще двоих ее сыновей.

Быть может, Лорд Волдеморт не менее жесток. Но кругом царит одна сплошная жестокость — и Гермиона предпочла вовсе забыть о той ее части, что не касается лично ее. Она и сама сейчас хотела быть жестокой.

И бесчувственной.

Ей даже удавалось…

Маленькой Етте понравилось жить с grands-parents в новом доме, да еще и вместе с огромной змеей Нагайной, к которой она была неравнодушна давно. От последнего обстоятельства юная мисс Саузвильт и вовсе пришла в бурный восторг.