Догони свое время
Шрифт:
Воспоминания на секунду отвлекли меня, и я не заметил, как мой узкий и такой мирный нож оказался в руках у Гоши. Гоша на цыпочках, крадучись, изображая из себя боевого разведчика, подбирался к ничего не замечающему животному, который так весело резвился в соломе.
Балда был увлечён игрой светотени в шелковистых стебельках, игриво крутил мордой, радостно урчал. Был полон соблазнами жизни.
Балда для Гоши Сопли теперь вроде вражеского часового, которого надо непременно снять. Картинно сделав нам жест рукой, чтобы мы не дёргались и тихо стояли на стрёме, Сопля, сделав выпад, коротко
Что я мог сделать? Инстинктивно, чтобы освободить несчастное животное от этой глубокой занозы, я с усилием резко выдернул нож, и кровь красным полотнищем хлестанула на мёрзлую землю, дымясь густой испариной. В воздухе остро запахло морскими водорослями – характерный запах свежей крови.
Бессловесный свидетель моего одиночества, которого я кормил и холил, над кем добродушно подшучивал, вдруг оторопел, пьяно качнувшись, остановился, ещё не понимая, что за сила вяжет ему ноги, стараясь повалить на стылую кочковатую землю. Взгляд его становился бессмысленным и мутным, как у человека, впавшего в глубокий запой
Гоша Сопля, обливаясь, подставил стакан под бьющую толчками струю – стекло и руки Гоши быстро окрашивались густой, как томатный сок, кровью. Вероятно, была перерезана шейная артерия, и кровь имела не тёмный, как всегда, а красно-оранжевый цвет. Сопля вопросительно посмотрел на нас с Жоржиком, потом ухватил свободной рукой бутылку с оставшейся водкой и жадно задвигал кадыком, булькая себе в горло её содержимое. Потом, припав к стакану, медленно с наслаждением цедил и цедил пенистую, ещё горячую кровь из только что отворённой жилы. Она, эта кровь, тут же на глазах, темнела и темнела, оставляя по углам Гошиных губ рваные клочковатые отметины.
Когда Сопля оторвался от стакана, отметины эти и провал узких губ стали похожи на одну сплошную рану, словно ему, Гоше, в страшной уголовной драке порвали рот почти до ушей, чтобы перед ворами в законе не шлёпал болтливым и суетным языком.
У меня закружилась голова, и я ухватился за крепкое плечо ветеринара, боясь опрокинуться навзничь. У меня заперло дыхание, как тогда, много лет назад, словно дядя Егор, проникнув в моё горло, ворочал и ворочал жёстким и твёрдым кулаком у меня в гортани. Я задыхался, крутил головой, стараясь выкашлять этот голый кулак.
Потом кулак разжался. Меня вырвало тугой жгучей струёй прямо под ноги.
– Э, командир! Мы так не договаривались! – легонько шлёпнул меня по спине Жоржик, поднося к моему рту изгаженную Гошей бутылку в которой ещё оставалась водка. – Хлебни, полегчает! Ты,
Остаток в бутылке мне показался совсем безвкусным. У ног лежал поваленный страшной силой на бок мой сотоварищ и друг, безмолвный слушатель всех моих монологов о смысле жизни и моральной нищете власти.
Лежал неподвижно и тихо, и только там, под брюхом, где торчали пуговки розовых сосочков, какая-то жилка ещё дрожала и вибрировала, как туго натянутая бечева. Так жизнь, улетая, ещё держалась за эту жилку, но вот порвалась бечева и всё. Тишина…
– Лабец! – сказал Гоша Сопля, вытирая замусоленным рукавом кровенящие руки, – теперь на солому его валять надо!
Гоша чувствовал себя на высоте. Как же? Он вот сейчас, на глазах у этого городского фраера, который и настоящей крови-то не видел, сделал, завалил одним ударом живую тварь, зверя. Пусть знает Гошу, блатняка и урку!
Наверно так думал Гоша Сопля, победно оглядывая меня, такого слабого, потерянного…
Жоржик, криво усмехнувшись, подхватил пук соломы, попробовал его на ощупь, и вытер почему-то совершенно сухие руки.
– Иди, командир, кипяти воду! Твоего поросёнка ещё обработать надо. Ишь, разлёгся, как барин! – кивнул Жоржик, на вялую, но достаточно объёмную, теперь уже обычную свиную, тушу.
– Мы ему щас огненное крещение сделаем. Подпалим задницу! – встрял на полных правах Гоша.
Я пошёл в дом, сказать жене, чтобы ставила на огонь воду. Но жена оказалась более догадливой, и ведро уже стояло на плите, тихонько побулькивая.
– Ну, что? – молча одними глазами спросила жена.
Я в ответ только махнул рукой.
8
Перевалив на соломенную подстилку, сразу ставшую податливой, тушу моего питомца, Жоржик сверху тоже натрусил соломы и поджёг со всех сторон. Сухая, она горела дружно, почти совсем без дыма, только лёгкий пепел, подхваченный горячим потоком воздуха улетал в небо, серебрясь в лучах низкого солнца. За работой время пролетело быстро, от короткого осеннего дня осталось совсем немного.
Гоша, щурясь от жара, скручивал из соломы тугие жгуты и подавал Жоржику. Тот совал их в огонь, поджигал факелы и медленно палил белёсую щетину, прихватывая и кожу. Щетина скручивалась, трещала на огне, а кожа под ней вздувалась, пузырилась тёмно-коричневыми волдырями, которые тут же лопались, открывая неправдоподобной белизны тело. Гоша Сопля подсовывал всё новые и новые жгуты, в ноздрях стоял запах жжёного мяса. Теперь кожа стала жёсткой до такой степени, что покрылась чёрными струпьями.
«Ну, всё! Сожжёт Жоржик по-пьяни всю тушу. Останемся без мяса», – запаниковал я, удручённо глядя на его работу.
Жоржик, коротко взглянув на меня, бросил под ноги ещё горящий соломенный факел, и лёгким движением перевернул тушу на другой бок. Теперь это был уже не поросёночек по кличке Балда, а просто кожаный мешок, набитый салом.
– На всю зиму хватит, – сказала жена, поставив возле Жоржика ведро горячей воды, от которой потянуло парной баней.
Соломенные факелы в руках Жоржика горели так быстро, что Гоша Сопля не успевал скручивать жгуты. Но вот последний жгут догорел, и Жоржик разогнул спину.