Догони свое время
Шрифт:
– Пойдём, командир, дело делать! – прервал мои мысли Жоржик. – Мне бы только мясником работать! Страсть люблю это дело! Давай сюда топор!
Увидев хозяина, застоявшаяся кобыла приветливо закивала головой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Зашли за сарай, где ещё тлела солома. Влажная, она испускала белые фонтанчики дыма, не имея силы разгореться. Кругом одна солома, утоптанная и вялая. А где же сама туша? Я, ничего не понимая, бросился в кусты, но там только беспородная псина, привязавшаяся к нашему обиталищу, увлечённо грызла свиную голову.
Откуда здесь голова? Что за чертовщина? Кто голову за сараи выбросил?
Собака была так увлечена, что не обратила на меня никакого внимания
– Ах, мать-твою – мать! – Жоржик запустил в псину топор, но достал её только обушком. Собака, коротко взвизгнув, нырнула в такие заросли, что угнаться за ней было бесполезно, да и незачем. Не могла же она уволочь туда целую тушу. Никак не могла!
Неподалёку лежали с белыми копытцами ножки, примеченные мной на холодец. Собака их не тронула. Что она, дура, что ли, кости грызть? Мне оставила.
– Возьми, пригодится! – кинул полуобглоданную поросячью голову к моим ногам Жоржик. – На студень пойдёт! Чего добром брезговать?
Я послал Жоржика туда, откуда выходит весь род людской.
– Эт-то ты зря на меня пургу гонишь! Гоши Сопли это дело! Вот сволочь какая! Пошли к нему! – Жоржик поднял топор и засунул его за пояс.
Гошина изба, осевшая по самые венцы, кособокая, с прогнившим от времени крыльцом и крышей-седёлкой, стояла возле самого кладбища. Наверное, отсюда тогда так жалобно и бесприютно кричала ночная птица.
Дверь Гошиной избы открыта настежь. Полный справедливого гнева, я ворвался внутрь. Но в избе, в густых вечерних сумерках никого не было, кроме голодного кота, бросившегося с испугу мне под ноги. Пустота пугала.
Жоржик, сплюнув, вогнал с досады в подвернувшийся табурет топор:
– Вот сука позорная! Пошли, мы его где-нибудь застукаем!
Ходить по деревенским избам, искать вчерашний день, не захотелось. Кто признается, что выменял на самогон мясо ворованное? Не пойманный – какой вор? Да и найдёшь если, скажут: – Ты что, паря, я кабанчика сам вчера заколол. Хочешь, продам задок? Вы в городе, говорят, голодные ходите. По дешёвке уступлю, так и быть!
Чего дураков искать? Они нынче перевелись. Остались двое: один с топором, а другой с кулаками по деревне ходят…
– Пошли, Егор Батькович, допьём, что на столе осталось. Чего зря людей потешать? Пойдём!
Пришли и пили.
Потом жена рассказывала, Жоржик на какого-то Гошу Соплю зубами скрипел. «Убью!» – говорил.
– Ну, чего вспоминать? – тёр я виски. – Что было – то ушло. Зря я вчера Балду под нож подвёл. Надо бы Марусе его оставить. Ведь задарма он нам достался. Да и Маруся нам благодарна была бы. Мы все лето её молоко пили, и творог на столе был…
В городе всё осталось по-прежнему с одной лишь разницей, что у меня была работа. Правда, не ахти какая, но всё же с оплатой, хоть и небольшой. Можно было смело считать себя при деле. Какая-то уверенность в себе появилась. Всякий труд благослови удача! – как говорил один очень русский поэт.
Жизнь в деревне постепенно забывалась. Что скрывать? Отвык я от сельской идиллии. Город избаловал. Я не ощущал никакой ностальгии по убогому неухоженному быту, где все удобства во дворе при любой погоде, на ветерке. А самым контактным товарищем – всё тот же ветеринар-таксидермист, незыблемый, ка в море остров, – Жоржик, с которым я так и не сблизился, чтобы считать его настоящим приятелем.
Деревня уже не казалась мне уютным патриархальным местом, куда можно спрятаться от жизненных тревог большого города. Кроме опустошения и какой-то гибельной безысходности, проживая там, я ничего не почувствовал.
Русская деревня после всевозможных экстремальных опытов и современных беспомощных реформ, не выдержав перегрузок, с пробитым дном опустилась
Я бы не и вспомнил о тех шести-семи месяцах жизни там, если бы не письмо.
С бесконечными извинениями писала, конечно, Маруся:
«Здравствуйте, мои дорогие соседи! Пишет вам тётя Маруся, может, помните ещё такую? Соскучилась я по вас, вот и пишу, сидя одна-одиношенька возле окна. В окне никого нет. Только одичавшая яблонька стоит, тоже одиношенька. Она почему-то стала после вас усыхать, и теперь родит одну кислятину, которую не ест ни одна скотина. Над яблонькой небо – и всё. Сижу и никак не привыкну к безделию. Ферму нашу сожгли, а коровок всех изничтожили. Приехали какие-то не наших краёв люди на грузовых машинах. Коровок, каких погрузили, а каких на месте забили. Потом подожгли всё кругом и уехали. Кто они и откуда – никто не знает. Милиция появилась только через неделю. Стали всех стращать, опрашивать: кто что видел. Почему не оказали сопротивление? А кто будет оказывать сопротивление? Из всех мужиков – Жоржик, царство ему Небесное, один. И того дома нашли на полоски изрезанного. Милиция допытывается: кто это сделал? Не наши это его зарезали. Наши даже и по пьянке так не изуродуют. Те, на машинах которые приезжали, вроде цыган каких. Не боялись, Шумели очень, как фашисты, только без танков. Господи, да что же это я вам пишу страсти всякие! Вы уж меня, дуру, простите! А так у нас всё хорошо. За избой вашей я слежу. Приезжайте, пожалуйста, на следующее лето! Да, ещё забыла сказать, Гошу Соплю Федька Кержак, да вы его, наверное, не знаете, здоровый такой дедуля, ночью в катухе доской убил. Он-то думал, кто чужой за ягнёнком пришёл, а это наш, Гоша. Ударил его впотьмах дед доской по голове, а в той доске гвоздь большой оказался. Так и помер Гоша. Федька Кержак оправдывался перед следователем, крестился, говорит, если бы я его узнал, что это наш, Гоша Сопля, я бы его бить не стал, уши бы надрал только, чтобы по чужим сараям не шастал. Но следователь попался дотошный. Ты, говорит, дед сам в доску гвоздь вбил для убийства. Посадили Федьку в тюрьму за превышение действий самообороны. А тех, приезжих, так и не нашли. Кто искать будет? Всем теперь некогда стало. Все свою копну молотят, Такие дела вот. Заговорилась я. Вам теперь, может, тоже некогда.
До свидания! С поклоном к вам, Маруся».
Вот и всё письмо. Лучше я бы его не читал, а то заворочалось в груди, заныло, застонало. И своя жизнь – как укор передо мной теперь…
Но несмотря ни на что, мне повезло: друзья-приятели позаботились, не оставили без работы. Деньги маленькие, но ничего, как-нибудь управимся… Переживём.
Часть 4 Ах, вы мои ночи! Ноченьки мои!
Не верьте, что бесы крылаты!
У них, как у рыбы, пузырь.
Н.Клюев
1
– Хороша Советская власть, но уж больно долго тянется, – говорил мой незабвенный родитель, задумчиво помешивая в голландке железной кочерёжкой рассыпчатый жар от навозного кизяка. Кизяк наполовину с землицей. Горит лениво, но золы, горячей и тяжёлой, как песок, много. Хорошая зола. От неё до утра тёплый дух идёт. Так бы и сидел у печки, грелся. – Ты-то доживёшь ещё, когда всё кончится, а я уже нет, а посмотреть охота, что из этого выйдет…
У нас на семь человек семьи, слава Богу, есть корова, и навозу за зиму накапливается так много, что кизяков хватает почти до весны, если топить печь кизяками только в самые лютые морозы. А в остальные дни можно совать в топку разный «батырь», то есть всякий сорняк, кочерыжки и хворост, собранный по оврагам и берегу нашей маленькой речушки с громким названием Большой Ломовис.