Догоняя Птицу
Шрифт:
В его глазах с длинными ресницами горели два темных солнца. Горели два солнца - так казалось из-за ресниц, но какими иными словами описать этот жаркий, веселый и в то же время опасный свет? Так сияет осеннее небо, когда сквозь торжественную синеву внимательное око уже различает скрытую в его глубинах черноту - холодную, пустую и первозданную. В этой черноте все зарождается и все исчезает, и там же, в лучах предвечного света, богиня Кали нанизывает на лиану свои черепа, и Шива с джатой на голове и змеей на шее танцует свой танец, все созидая и одновременно все разрушая и попирая попутно человеческие страсти, а Хронос проглатывает своих детей, которые все равно не погибнут у него в животе, потому что они тоже боги и каждому из них предстоит жить вечно.
– Хорошо, - согласилась Лота, чувствуя озноб, как будто мимо пронеслась электричка и ее обдало рассеченным надвое ветром.
– А вы надолго?
– Неделя максимум, - спокойно ответил Птица.
– Больше там все равно нечего делать. Горы увидишь: там пейзажи не хуже, чем на Алтае. Вода родниковая, чабрец, дикий чеснок. Разобьем лагерь, спать будем в палатках. Там нет никого! Полная свобода, к тому же безопасно. Море от тебя не убежит. Вернешься через несколько дней - а оно теплое.
Лота не знала, что возразить и противопоставить этим идиллическим картинам, но ей и не хотелось ни возражать, ни противопоставлять. Этот человек был как халиф из сказки, который произнес волшебное слово "мутабор", и все мгновенно изменилось - главное было не смеяться и не сомневаться.
– В людях скрываются бездны, - ворчал Герцог им вслед.
– А ведь хорошее, доброе чаще всего поверхностно - наверху, на свету, под рукой. Глубины человеческие темны и ужасны.
Жаль было расставаться, но в горы Герцог идти отказался категорически. Он признался, что смертельно боится высоты, к тому же у него артрит и ноют колени. Он ведь был человек уже не молодой - лет 35-ти, не меньше.
Когда они прощались, Лина вытащила из рюкзака икону, которую нарисовала своими руками с помощью пигментов, яичных желтков, лака и позолоты, и протянула Лоте. В иконах Лота не разбиралась, но эта показалась ей совсем не канонической: у Богородицы было смеющееся лицо и распущенные светлые волосы, а младенец на руках был похож на маленького хиппи в бисерных браслетах.
Глава четвертая
Пленение и закрепощение
Вереница людей с рюкзаками уходила в горы. Солнце садилось. Оно не закатывалось за что-то определенное, как на классических пейзажах - за горный склон, выгнутую спину моря или за крыши домов - а будто бы врастало в землю, в кусты и листья. Или земля втягивала солнце в себя, а листья и кусты, насосавшись его молодой крови, золотились и багровели. Вскоре оно исчезло совсем - Лота видела, как оно на секунду застряло, приостановив движение к земле, и его оранжевая грива вспыхнула, затем от нее остался одна-единственная пылающая прядь, которая истончилась до паутинного волоска, а потом все окончательно погасло. Стало прохладно. Ложились глубокие влажные тени. Впереди возвышалась главная горная гряда, на вершине которой Лота никогда не была, и никто, кроме Птицы, не был. Эта гряда не стояла конусом, а лежала - грудью, животом, всей своей исполинской тушей. Птица, который знал Крым, как партизан - родной лес, вел одному ему известными тропами. Скорее всего, днем эти тропы выглядели заурядно. По ним проходили туристы и, может быть, даже старики и подростки. Но в ночи они казались воздушными путями, сложенными из теней и лунного света, которые Птица прокладывал собственными ногами, потому что видеть
Сумерки становились все чернее, все непрогляднее. Наступала ночь. Рискуя споткнуться, Лота смотрела не вниз, на тропинку, а вверх, и ее затягивало странное состояние, которое можно испытать только в спокойной реке или штилевом море, когда тихо плывешь, скользя по поверхности с закрытыми глазами. Звезды больше не казались белыми, привычного цвета дневного света, какими они выглядят в городе: одна была ярко-оранжевой, другая - зеленой, третья - голубой. Стала вдруг очевидна их шарообразность, выпуклость и различная удаленность от земли. Вспомнилось, что во второй половине лета звезды падают, что на юге случаются звездопады, но сейчас, в мае они держались незыблемо и были накрепко приколочены к темному своду железными разновеликими штырями.
Гулкий звон, глубокие водянистые уханья, чей-то утробный клекот неслись из густого, плотно сомкнутого леса. Некоторые звуки были округлы и вроде бы сулили покой, другие пронзительны и суетливы, как швейная машинка, и было в них что-то от тяжелой болезни или краткой, но острой муки.
Кто-то в кустах протяжно стонал человечьим голосом. В темных зарослях мяукал неведомый зверь.
Горы приблизились: они грузно темнели где-то совсем рядом.
Лоте казалось, что до нее доносится их сырое дыхание.
Стояло полнолунье. Отвесные стены освещал пронзительный и прямой, как стрела, лунный свет, в котором отчетливо выделялась каждая трещинка, каждый куст, словно нарисованные фломастером или тонкой кистью.
* * *
Небо над их головами распахнулось: они вышли из древесной тьмы и оказались на пустой асфальтовой дороге, пахнущей дождем и пылью. Асфальт был пористым, рыхлым, кое-где его покрывал мускусный мох и всюду - узор из глубоких трещин. Птица сказал, что это и есть старый Севастопольский тракт, которым в наше время почти не пользуются, потому что ниже, вдоль моря проходит новая дорога, ровная и широкая.
За Севастопольским трактом начинался еще один лес, примыкавший вплотную к горам, и они опять долго шли в почти кромешной темноте. Когда лес поредел, сделали привал на лавочке возле памятника неизвестному солдату, мерцавшему под луной.
Ночью в горах такой памятник выглядит иначе, чем днем в городе. Кто лежит под ним? Неизвестный солдат. Но можно ли утверждать это наверняка? Никто ведь точно не знает. Неизвестно, кто лежит под камнем. А что если это только обелиск из крашеного серебрянкой железа, а сам неизвестный солдат остался вон в той темной роще? Он давно утонул в земле, перепутался с корнями, пробился на поверхность травой и кустами, которые тихо шевелятся среди контрастных и диких лунных зарослей. Вызрел, наполнился новой жизнью. Вскормил собою сотни поколений насекомых и птиц.
Лота нащупала икону, спрятанную в кармане ермака.
Прямо над памятником висела круглая и выпуклая как бубен луна. В ее ярком неживом свете можно было прочесть надпись и преспокойно выяснить, кто лежит под крашенным серебрянкой обелиском. Но читать не хотелось - вдруг там написано что-то ужасное.
Все молча покурили и начали подъем.
Много лет спустя Лота отыскала этот подъем в путеводителе по Крыму - это была одна из двух дорог, ведущих на плато. В нескольких километрах левее, у Байдарских ворот шла вторая дорога - менее отвесная: через лес.
Тропа была сложена из валунов и называлась Шайтан-Мердвен, Чертова лестница. Римские легионеры, караимы, а позднее крымские татары взбирались по ней наверх, таща за собой в поводу навьюченных лошадей.
– Генуэзцы называли этот перевал Скаля. По нему восходили Жуковский, Пушкин, Брюсов, Грибоедов, - оптимистично вещал Птица, пробираясь сквозь глубокую, подсвеченную луной тьму все выше по каменным ступеням почти отвесной древней лестницы. Иногда расстояние между одной ступенью и следующей было так велико, что Лота боялась ошибиться и вскарабкаться прямо на стену обрыва.