Доктор Есениус

Зубек Людо

Есениус слушал Петипрсты с неприятным чувством. Ему было не по сердцу, что к нему обращаются с такой просьбой. Это, пожалуй, похуже случая с внучкой раввина…

— Почему же привратник не обратился к какому-нибудь врачу-католику?

Петипрсты был, по-видимому, готов к такому вопросу.

— Никто из них с вами не сравнится. Возможно, этому бедняге придется отрезать ногу. И привратник говорит, что это можете сделать только вы… — Он умоляюще посмотрел на Есениуса.

Когда Есениус вошел в келью привратника, старый монах спросил:

— Вас послал мой друг Петипрсты?

— Нет, меня послала моя совесть, — ответил Есениус и выдержал долгий, испытующий взгляд

привратника.

И то, как ответил Есениус, и то, как он держался, понравилось монаху. Морщинистое лицо его смягчилось.

— Пусть отец небесный отплатит вам за это! Нам дорога помощь иноверца. Все мы дети божьи, — добавил он быстро, как будто в оправдание.

Когда они вошли, взгляд Есениуса остановился на небольшом распятии, стоявшем на столе у постели больного монаха. Другой монах стоял на коленях у кровати и читал вслух латинские молитвы.

— Оставьте нас ненадолго, брат Эгидий, — приказал привратник.

И монах послушно вышел.

Привратник обратился к больному:

— Брат Бонавентура, это доктор Есениус, личный врач его императорского величества, он вас вылечит…

Есениус уже хотел осмотреть раны монаха, но брат Бонавентура резким движением руки остановил доктора раньше, чем тот успел прикоснуться к нему.

— Не прикасайтесь ко мне! Я не хочу, чтобы вы лечили меня! — воскликнул он, и в глазах его вспыхнули ненависть и страх.

Привратник подошел к больному и стал уговаривать его:

— Успокойтесь, брат Бонавентура, доктор Есениус знаменитый врач.

— Нет, нет! — защищался монах. — Я совершу смертный грех, если позволю еретику прикоснуться ко мне!

— Но, брат Бонавентура, одумайтесь! Доктор Есениус личный врач его императорского величества, и если император не боится смертного греха…

— Нет, нет, не хочу! — кричал монах, глядя на Есениуса, как будто тот был самим дьяволом. — Это еретик! Его подослали эти подручные сатаны, которые сбросили отца Ансельма и отца Марка с крыши и погубили всех братьев. Он пришел отравить меня… Прочь! Прочь! Уходите прочь!

— Не бойтесь, брат Бонавентура, доктор Есениус не имеет никакого злого умысла. Он искренне желает помочь вам. А вам нужна помощь врача.

— Да, мне нужна помощь, но не его! — кричал больной, с ненавистью глядя на Есениуса. — Лучше мне умереть, чем благодарить за спасение жизни еретика.

— Вы не смеете так говорить, брат Бонавентура, — остановил его привратник. — Я запрещаю вам. За спасение жизни вы будете благодарить господа нашего, а не доктора Есениуса. С жизнью нельзя обращаться столь легкомысленно, как это делаете вы. Значит, божий промысел не судил вам умереть, если вы спаслись. И ми должны сделать все, чтобы вы как можно скорее выздоровели. Позвольте доктору хоть посмотреть ваши раны. Не сопротивляйтесь, прошу вас!

Монах слушал молча и устало. У него больше не было сил сопротивляться.

Есениус снял повязку. Правая нога более всего пострадала от падения. Голенная кость была сломана и прорвала кожу, а колено было раздроблено; верно, монах при падении ударился о камень. Кроме того, левая нога монаха была вывихнута, а ссадины и синяки покрывали все тело.

— Правую ногу придется отнять, — тихо сказал Есениус, взглянув на привратника.

Тот молча кивнул.

— Это единственная возможность спасения, — произнес Есениус. — Иначе ногу поразит гангрена.

Долго привратник уговаривал брата Бонавентуру. Тот желал лучше умереть, чем жить калекой. Наконец молодость и воля к жизни победили, и он согласился.

Есениус начал готовиться к операции. Монаха перенесли в кресло с высокой спинкой и дали ему отвар из маковых

зерен и некоторых других трав — такие средства всегда имелись в монастыре. Когда все было приготовлено и инструменты прокалены, Есениус потребовал два ремня, которыми крепко стянул ногу в двух местах, близко одно от другого. Тем самым он остановил приток крови в ногу и сделал ее менее чувствительной.

Двое сильных монахов держали брата Бонавентуру, пока Есениус резал ногу…

Он спас монаху жизнь — и, однако, уходил домой грустный. Только сегодня он понял, какую пропасть разверзает между людьми религиозная ненависть. Он перебрал в мыслях события последних лет, борьбу сословий с императором, борьбу между обоими королями-братьями и, наконец, последние события — от ночного вторжения врагов до этой ампутации.

Есениус с трудом поборол сомнение, которое возникло в глубине его души. В самом ли деле все это из-за религии?

Голос сомнения не умолкал. Дело не только в вере. Люди убивают друг друга за власть!

Есениус испугался этого внутреннего голоса и сразу же заставил его замолчать.

Нет, нет, это неправда! Это дьявол искушает его, хочет ослабить его веру, чтобы легче потом заполучить его душу.

Он сжал кулаки и прошептал невидимому врагу:

— Apage, satanas! Apage! [37]

ЛЕВ ЗОВЕТ ИМПЕРАТОРА

Рудольф и сам не думал, что его тщательно подготовленный план потерпит полное крушение. Пражские ополченцы стойко сопротивлялись пассауской армии генерала Рамэ. Сословия не хотели вступать в переговоры с пассаусцами и сражаться против Матиаша, — они отправили к Матиашу специальных послов с просьбой о помощи. И Матиаш с великой радостью воспользовался случаем отнять у брата власть. Он оставил ему только императорский титул, отобрав все земли, которые были еще под властью императора, и чешскую королевскую корону. Матиаша мало заботило, что во время его коронации Рудольф заперся в самом отдаленном крыле Града и оплакивал там утраченное могущество.

37

Изыди, сатана! Изыди! (дат.)

Обманутый жизнью отшельник доживал последние месяцы своей жизни. Что еще его удерживало на земле? Отблеск прежней императорской власти? Чарующе прекрасный город, раскинувшийся по обеим сторонам Влтавы, собрания редкостей в Испанском зале, чистокровные арабские лошади в мраморных конюшнях или лев Магомет, который тосковал по теплому солнцу своей африканской родины? Кто знает… Никто не мог разобраться в думах императора. А менее всего он сам.

К свисту январского ветра, сотрясавшего окна императорского рабочего кабинета, примешивался другой звук: глухое рычание льва. Днем оно еще кое-как заглушалось остальными звуками, которые неслись со двора или из оленьего рва, но ночью — ночью это было страшно! Все живое погружалось в сон, воцарялась тишина. Кроме стражи, бодрствовали лишь император и лев. Любимый лев Рудольфа Магомет. Слух императора был чувствителен к львиному рычанию, как — грех сравнить — слух матери к плачу ребенка. И этот милый звук навевал на него приятные сны. Но если раньше в голосе Магомета слышалась хищная сила, мощное желание жизни, то теперь это был уже не победоносный рев царя зверей, но болезненное завывание, в котором слышался плач.