Долгая заря
Шрифт:
«Главная жена» обворожительно улыбнулась и присела в изящном книксене.
— Ваша мама была доцентом, как я понял?
— Да, она преподавала хозяйственное право в одесском универе.
— А мой папочка — знаменитый геолог, гляциолог и селенолог! — важно заявила Инна, внося поднос. — Сиди, сиди, Мишечка, я сама!
— А вы — Наталья? — подал голос Аркадий Натанович. — Помнится, в интервью к вам обращались по имени-отчеству… Наталья Мстиславовна? Уж не внучка ли вы того самого Максимилиана Федоровича, который в Мургабе «серые кристаллы»
Наташа улыбнулась неласково.
— Тут всё сложно, Аркадий Натанович. Дед умер задолго до моего рождения, бабушку я тоже никогда не видела, а с отцом… — она испуганно глянула на меня, но я успокаивающе кивнул.
— Они в курсе про «Бету», я им рассказал.
Успокоенная, Талия сдержанно договорила:
— Отца я увидела уже взрослой женщиной и… А! Что толку? Папа был нужен той, маленькой Наташе! — взяв коротенькую паузу, она коварно улыбнулась: — А мою маму звали Татой…
Аркадий стремительно наклонился.
— Татой Черных?!
— Паспорт с такой фамилией достал ей Вильфрид Дерагази, — спокойно проговорил я, включаясь в Наташину игру. — На его усохшую мумию мы наткнулись в пустыне Негев, где снимали «Видео Иисуса»…
— И нашли там первые иверниты! — похвасталась Инна, освобождая еще один поднос. — Дэ Пэ… э-э… Дмитрий Павлович Григорьев не цеплял на себя лавры первооткрывателя. Я смотрю, с его подачи «ивернитом» называют все иттриево-алюминиевые гранаты подряд, независимо от цвета и опалесценции.
— «Великий и Ужасный» воспользовался своим приоритетом, как автор первого… опубликованного описания нового минерала, ну и положением зампредседателя Международной… Минералогической Ассоциации, — добавил я, с усилием откупоривая заветные сосуды. — Дэ Пэ справедливо решил, что иттрогранат должен носить имя его первооткрывателя, а им был Максимилиан Ивернев. Йодер с Кейтом тут как бы ни при чем, они в пятьдесят первом всего лишь синтезировали минерал, который за полвека до них обнаружил в природе дед Натальи…
И тут мне на ум пришли обстоятельства открытия психодинамической флуоресценции. Я хмыкнул, встретился глазами с Дворской — она поняла и опустила глаза.
— Картошка… Селедка… Бефстроганов… Котлетки я тоже подогрела… — Инна с наигранной озабоченностью оглядела стол. — Мишечка, нарежь хлеба, пожалуйста!
— Слушаюсь и повинуюсь…
Выждав минутку, она незаметно просочилась на кухню, где я усердно шинковал «Орловский».
— Я правильно тебя поняла, — резво зашептала она, — ты считаешь, что свечение ивернита в психополе надо назвать «эффектом Видова»?
— Ну да, тоже ведь справедливо… Олег, конечно, балбес и сам не до конца понял, что он случайно открыл, но, когда встанет вопрос, как назвать явление, а он когда-нибудь встанет, я не буду присваивать себе чужую славу и расскажу, как было на самом деле. А дальше пусть коллеги-физики решают…
— Ну, и правильно! — чмокнув меня в щечку, Инна громко воззвала: — К столу, товарищи! Наливаем и накладываем!
За большим овальным столом место
— А какой тост сказать?
— Аркадий Натанович! — заерзала Инна. — А у вас какие любимые тосты?
Стругацкий-старший хохотнул. Рита подлила ему виски на два пальца, и он поднял бокал.
— Раньше, помню, был популярен тост: «Нехай все мы будем здоровы, а они нехай все подохнуть!»
Хозяева и гости рассмеялись, после чего вдохновился Борис Натанович.
— А в моей компании говорили так: «За превосходство советской науки!»
— Прекр-расный тост! — заценила Инна, подхватывая рюмку. — Ура-а!
Рассыпался тонкий перезвон.
— Кому пасифунчиков?
— М-м… — отведала Наташа. — Вкушно! Аркадий Натанович, о чем задумались?
— Переосмысливаю жизнь, Наталья Мстиславовна, — грустно улыбнулся Стругацкий.
— Просто Наташа!
— Понимаете, Наташа… — пригорюнился писатель. — Сегодня мне открылось столько всего… Наверное, за последние лет сорок я не узнавал столько чудесного, таинственного, достоверного! И… Знаете, мне стало больно на неделе, когда вы с Ритой вели свою программу, рассказывали о съемках «Часа Быка». Больно, гадко… А сегодня я вижу дочь той самой Таты! И мне снова горько! И обидно… Понимаете… мы же в молодости по-настоящему дружили с Иваном Антоновичем, и он нам помогал, и был для нас, как учитель. А потом мы написали «Улитку на склоне» — и разругались! Иван Антонович сказал… Как, Боря, помнишь точно?
— Дословно, — вздохнул Борис Натанович. — Сказал, что мы окончательно отошли от солнечной эстетики коммунистического Мира Полудня к сатире на социалистическое общество, чернухе и скептицизму! А «Улитку на склоне» назвал «кафкианством» и «мелкотравчатым возмутительством».
— А ведь он был прав… — еще шибче посмурнел Аркадий Натанович. — Отошли. Потом мы как будто помирились, но былое доверие уже… — он развел руками.
— Еще бы! — криво усмехнулся Борис Натанович. — Мы так далеко отошли, что заблудились в том самом Лесу! Иван Антонович это понимал, чувствовал, а мы нет… Ефремов был воистину огромным человеком — он и физически-то был огромен — без малого двухметровый человечище, ручищи, ножищи, мощный голос, — но он был еще и гигантом мысли, великим эрудитом, блистательным рассказчиком и бесстрашным бойцом!
— А вы вернитесь в Мир Полудня, — медленно проговорила Инна, чуточку бледнея. — И напишите что-нибудь такое… Тако-ое!
Стругацкие переглянулись.
— Напишем, — твердо пообещал старший брат.
— Напишем! — эхом откликнулся младший.
Рита пристально вгляделась в их лица.
— Наташ… А давай их обоих затащим на «Звезду КЭЦ»?
— Давай! — обрадовалась Талия. — И всё-всё-всё выспросим!
— А вдруг они будут против? — гибко потянулась Инна.
— Не устоят! — Наташины глаза просияли чистой лазурью осеннего неба. — Я им покажу мою семейную реликвию, и даже дам подержать!