Долгая заря

Большаков Валерий Петрович

Писатели недоверчиво запереглядывались, и набросились с вопросами — жадно, взахлеб! Глаза горят, стекла очков потеют…

Я поведал им печальные истории Инны Гариной и Мстислава Ивернева, рассказал об экипаже «Атлантиса», о чудовищном «проколе», учиненном Шкляренко-Карлайлом.

Отпыхиваясь, ошалело тряся головой, Аркадий Натанович воскликнул:

— Но, постойте, Михаил Петрович! Это же всё наверняка сверхсекретная информация, а вы ее… нам…

— Разболтал? — усмехнулся я. — Уверяю вас, с высочайшего разрешения! Товарищ Шелепин в «Бете» давно, хоть и строго дозированно, «сливает инфу» о Сопределье, чтобы народ не испытал однажды острый когнитивный диссонанс

или шок. Надо и наших людей готовить, пусть привыкают к мысли, что прописаны не в отдельной квартире, а в коммуналке! Готовить через фантастику — научную, добротную. И кому же еще, если не Стругацким?

В этот момент я почти ощущал, как в писательских головах вихрятся мысли, генерируются идеи, плодятся сюжеты!

— «Сопределье»… — медленно выговорил Борис Натанович, щурясь и будто пробуя слово на вкус. Или название повести?

— Постойте! — беспокойно выпрямился Аркадий. — Это что же… И мы там есть?! За этим… за локальным барьером?

— А как же! Только… — я покосился на него.

— Договаривайте! — серьезно сказал старший брат.

— В «Гамме» ваш двойник, Аркадий Натанович, скончался осенью девяносто первого, — раздельно проговорил я. — А вот в «Бете»… Минутку!

Перебрав книги на полке, выложил на стол три потрепанных томика.

— «Страшная большая планета», «Операция 'Вирус» и «Родился завтра». Эти книги — из «Беты», переиздавались где-то в восьмидесятых… Конечно, доказательство их иномирности — так себе… Хотя… У нас-то действует Донецкое книжное издательство, а в «Бете» ХХ съезд вел не Хрущев, а Берия… Хрущева с Маленковым расстреляли. И ничего не переименовывали, а на Мавзолее по-прежнему две великих фамилии вместе, одна над другой — «Ленин Сталин»… Вот, адрес издательства! Донецко-Криворожский ФО… федеральный округ, наверное… город Сталино.

Борис Натанович неодобрительно поджал губы — в шестидесятые братья не избежали либерального поветрия.

— И Сталинград у них остался?

— И Сталинград, — усмехнулся я, — и Сталинабад, а в ГДР — Шталинштадт. Плохо? Зато у того СССР, что в «Бете», с китайцами дружба навек, как в песне! Да и сам советский народ не терпел разброда и шатания, как у нас после хрущевской брехни о «культе личности»! Не знаю, не жил тогда, чтоб судить, был ли культ, но личность — была! И что хорошего в том, чтобы по ночам, втихушку, демонтировать памятники вождю? Приезжают военные на тяжелых грузовиках — пока никто не видит! — вырывают статую автокраном, как зуб мудрости, и увозят в никуда! Хорошо это? — Во мне вскипало ожесточение. — А сказать вам, что сейчас творится в «Гамме»? Могу! В роковом девяносто первом там развалили Советский Союз. Расплодили буржуев, по блату раздали заводы, газеты, пароходы! И мафия завелась, и наркотрафик заработал, как часы. Девчонки-выпускницы мечтали стать валютными проститутками, а пацаны — бандитами! Хорошо? Кандидаты наук «челночили» — мотались в Турцию за шмотками, а на родине торговали женскими трусами, чтобы заработать на булку с маслом! Какая наука, если на Байконуре попы ракету святой водичкой кропили, а в «Бауманке» открылся факультет теологии! Какие идеалы, если в Москве демонтировали памятник Дзержинскому… — Мои губы зло дернулись. — Помню, как эти либерасты лазили по Железному Феликсу, опутывая его канатами, точно злобные лилипуты на Гулливере! Но это что… Вот на Украине развернулись, так развернулись! Тотальный снос изваяний — и Ленину, и Ватутину, и Пушкину — всем «москалям» подряд! А титульная нация радостно машет жовто-блакитными флагами: «Украина — цэ Европа!», и на освободившиеся постаменты громоздит Бандеру, в мраморе или в бронзе! Хорошо?

—

Нет… — вытолкнул Борис Натанович, и промямлил беспомощно: — Но… он же фашист!

— Тысячи фашистов маршируют в Киеве — по проспекту Шухевича! — резко выговорил я. — С факелами… Зигуют… Зато свобода и демократия, права человека и частная собственность на средства производства… — Мне моментом взгрустнулось, даже плечи поникли. — Ах, Борис Натанович, я вас прекрасно понимаю! Сам переболел всеми этими идеями… их западным ветром надуло… пока не понял, что либерализм был и остается философией мещанства, писанной для той эгоистичной обезьяны, что сидит в нас. «Ты свободная особь! — нашептывают ей. — У тебя есть права, а обязанности зачем? Пускай их государство исполняет! Чего? Какой еще долг? Священный?! Запомни: ты никому ничего не должна! Танцуй и веселись! Жри и трахайся! Жизни?.. Чего — жизни? А, смысл жизни… Ха! Автомашину купи с магнитофоном, пошей костюм с отливом — и в Ялту!»

Я смолк, остывая, но и Стругацкие притихли. Аркадий Натанович глубоко задумался, лишь брови у него шевелились — то нахмурятся в затруднении, то вскинутся, словно поражаясь явленному мыслеобразу. А глаза Бориса Натановича, совсем недавно полные смятения, заволакивались подавленностью.

Меня отпустило, и я проворчал:

— Про «Гамму» — это зря, наверное…

— Нет… — младший из братьев покачал головой. — Вовсе нет… Конечно, наша юная вера в коммунизм отдавала наивностью девственных умов, но… Взять — и отринуть! Тоже, знаете ли…

— … Во-во… Отринуть — и остаться на пепелище, — забрюзжал старший, страдальчески морща лицо. — Да вы не волнуйтесь, Михаил Петрович, это у нас тот самый шок, который вы поминали давеча. Ничего, переживем. Передумаем, переосмыслим… Шибанули вы нас информацией… — он закряхтел, смущенно посмеиваясь. — С размаху шибанули…

— А давайте выпьем? — я хлопнул в ладоши, и крепко потер их, словно в предвкушении. — О, кстати! В продаже роль-мопс появился.

— Да вы что? — раздельно выговорил Аркадий Натанович.

— Пасифунчики! — утробно пророкотал Борис Натанович.

— Белый хлеб в наличии, — ухмыльнулся я. — И штук пять вареных яиц. Вкрутую!

— Тащите! — велели братья.

Пасифунчики суть кулинарный изыск, но простейший — маленькие бутербродики с ломтиком крутого яйца и свернутым анчоусом. В шесть рук мы их наготовили изрядно, а роль-мопсы выудили из стеклотары и аккуратненько разложили по тарелкам. Я украсил стол нездешними бутылками коньяка, текилы, виски… но тут в сенях затопали, дверь распахнулась — и «три грации» явили себя.

— Мишечка! — воскликнула Рита, облитая шикарным брючным костюмчиком. — Тебе мама шарлотку отполовинила, чтобы ты не схуднул… Ой! — замерла она, узрев гостей, и расцвела улыбкой. — Здравствуйте!

— А я вас сразу узнала! — воскликнула Инна, красуясь в платье ниже колен, но с умопомрачительными разрезами. — Здрасьте! Мишечка, — всполошилась она, стягивая коротенькую меховую курточку, — а ты гостей кормил хоть?

— Я? Э-э…

— Знаю, что ты «Э-э…», — хихикнула Инка, дефилируя на кухню. — Сейчас я!

Наташа вошла последней, щедро делясь синевой глаз.

— Здра-авствуйте… — пропела она, и озорно улыбнулась, оглядывая стол. — Горячего нет, но горячительное в наличии!

— Ну, вот и дожили, Борька! — хохотнул Аркадий Натанович, расправляя плечи и втягивая живот. — Окружили нас! Тройной красотой!

— Мы не пропускаем ни одного выпуска «Звезды КЭЦ», — оживленно заговорил Борис Натанович, переводя взгляд с Риты на Талию, и обратно. — И журнал «Телерадио» специально купили, с вашим интервью… Рита, да?