Долгий сон
Шрифт:
— Возьми меня…
Одним движением он подхватил её под горячие тугие бёдра, приподнял, властным рывком насадил на твердокаменную плоть, и в хате раздался долгий, восторженный стон девушки… Облегчая ему движения, она ногами охватила его талию, связанными руками вцепилась в верёвки и то подтягивалась, то опускалась, вскрикивая безо всякого стеснения: в любви и страсти молчать нельзя…
Она даже не заметила, как он освободил её руки и уложил на кровать. Всё тело плавало в блаженной сладкой истоме, далеко-далеко ушла боль сильно исхлёстанной спины. Шершавое одеяло
Так долго и так сильно он не брал её еще ни разу — Тайка потеряла счёт прекрасным минутам, охрипла от сладостных стонов и слов, жадным пересохшим ртом ловила то воздух, насквозь пропитанный запахом яростной любовной схватки, то с силой приникала к твёрдому члену, насаживалась на него глубоко-глубоко, до самого горла и никак не хотела выпускать, пока хватало воздуха…
— Накорми меня… — на секунду выпуская изо рта Мужчину, тихонько шептала она, дожидаясь удара страстной горячей жидкости.
Но он работал и работал над ней — то выдёргивая плоть изо рта, то загоняя её между широко раскрытых губок, отстраняясь и снова бросая тело вперёд, навстречу её счастливому лицу.
— У тебя… на лице… маленькие прыщики… — прерывисто выдохнул он, и девушка поняла.
Почувствовав приближение его нервной дрожи, плотно сомкнула губы и приняла кипящую струю на лицо. Терлась щеками, губами, глазами обо всё ещё твёрдый член, помогая пальчиками, растирала по лицу эту волшебную маску любви. А потом вдруг забилась, задёргалась и — ногтями буквально впилась в его спину, ощутив невероятное, ни с чем не сравнимое блаженство…
Сколько они так лежали, растворившись друг в друге, неведомо. Но первым пришёл в себя, конечно же, мужчина. Привстав на локтях, усмехнулся:
— Улетели?
— Улетели…
— Значит, пора нам слетать и в баньку…
2001 г.
Кобылка
Наполовину они говорили по-русски, наполовину по своему, по-казахски.
Точнее, по-русски более-менее понятно говорила только молодая казашка, которая и привела меня сюда. Как уж она там объясняла, я не знаю — но они поняли даже несколько круче, чем следовало. Короче говоря, в этой прогорклой от бараньего жира комнатушке старая казашка сначала завязала мне на голове темный платок (убрус по ихнему), налила кумыса и потом приказала раздеваться.
Молодая могла и не переводить — старая просто дернула за подол платья. В итоге я осталась совершенно голая, но в платке. Старая казашка одобрительно закивала, когда увидела, что лобок у меня чисто выбрит. Молодая переспросила, не мусульманка ли я, я ответила, что так захотел мой хозяин. Старая шлепнула меня по заду и что-то спросила, а молодая со смехом перевела — почему хозяин не поставил клеймо на своей кобылке. Я ответила, что если захочет,
Первый раз за весь день, в глазах молодой мелькнуло что-то вроде уважения. Она даже спросила:
— Ты сильно кричала?
Я ответила, что не кричала вообще. Она пожала плечами, может и не поверив, потом перевела наш разговор пожилой и снова перевела мне ее слова:
— Сегодня тебе придется громко кричать.
Меня очень завел этот разговор — я ведь стояла с ними голая, меня ощупывали и рассматривали, говорили о предстоящей порке и т.д. — этого было более чем достаточно для очень сильного возбуждения. Старая не могла этого не заметить, взяла мои же трусики и сильно вытерла мне между ног.
Молодая смеясь сказала:
— Апа говорит, что у молодой русской кобылки слишком горячая «ахтын» (переводить не надо?)
Короче говоря, «апа» (то есть пожилая женщина) повела меня во вторую комнату и оттуда, через низенькую дверку — куда то вроде пристройки. Пол там был даже не деревянный, как в доме, а земляной. Плотная, твердо утоптанная глина. Молодая бросила на этот «пол» половичок из мешковины:
— Тебя будут бить здесь. Ложись на него.
Легла. Смотрю — молодая разматывает веревку. Я сказала, что буду без связывания, они о чем-то переговорили с «апой» и молодая сказала:
— Хорошо, тебя будут бить со свободными ногами, но руки все равно свяжем.
Сошлись, как говорится, на этом «консенсусе». Молодая крепко стянула мне руки возле кистей, апа пошла в дом звать старика. Пока она ходила (из уважения к мужчине она сама пошла его звать, а не крикнула), молодая присела на корточки возле меня и спросила:
— Ты боишься?
— Не очень.
— Это хорошо. Ты не бойся, ты сильно терпи. Громко кричи, это не стыдно.
— Я не люблю кричать.
— Все равно кричи — тебя будут бить сильно!
Потом спросила:
— А зачем тебе, чтобы тебя били плеткой?
— Надо.
Она вроде бы даже обиделась, но потом я сказала:
— Потом расскажу, ладно?
— Ладно.
Тут наконец пришел и старик. Картинка получалась еще та — он в толстом стеганом халате, какая-то мохнатая шапка на голове… Ну вылитый басмач из кино. На мешковине лежит со связанными руками голая девка в платке. В руках у басмача — та самая плетка, с которой все и началось…
Он что-то сказал, молодая не вставая с корточек убрала у меня с плеч волосы, а старая тоже присела на корточки и зажала мне ноги. Молодая сказала, что дед хочет снова услышать, сколько ему бить меня.
Я повторила, что заслужила двадцать ударов плеткой. Он кивнул, молодая велела мне:
— Спрячь лицо.
И… И я получила первую плетку. Ощущения поразительные — это совсем не розга и не ремень. Сначала, в какой-то первый миг, словно на спину легла холодная тонкая полоска. Буквально ледяная. И тут же — полыхнула сумасшедшим огнем — таким раскаленным, что кажется сейчас прожгет спину насквозь. Огонь так же мгновенно перешел в волну боли — я и не представляла раньше, что можно стегать с такой болью!