Долгий сон

А-Викинг

…Когда они встретились, казалось, что высоко в небе гудят струны рвущихся нервов. Лысоватый, в неловко сидящем штатском костюме, рукава рубашки не закрывали густых наколок, мужик лет сорока нервно тискал в кулаке ручку толстого портфеля с нажитым на зоне барахлом. На автобусной остановке, также тиская в руке носовой платок, натянутой стрункой замерла девушка. Минута взглядов тянулась годами, в которых вместились восемь лет без отца и восемь лет без воли, годы одиночества после ушедшей на сторону матери и годы колючей проволоки с лаем овчарок…

И шагнули друг к другу

первыми. Оба. Как по команде. И заметили эту одновременность, что всколыхнулась в душе испуганной радостью, и не стали прятать радость, и ее руки обвили шею отца:

— Па-апка… Папочка… Никуда, никогда больше не уйдешь!

x x x

Истосковался мужик по хорошей работе: с утра до ночи пилил-клеил-стучал, за две недели затрапезную квартиру в игрушку превратил. Приглашения пошли, заказы — через месяц приосанился, словно на зуб настоящей жизни попробовал. А Светка? Светка за месяц из подростка зрелой девкой стала: платье на груди рвется, ноги ровные, взглядом по ним вверх — и округлые, тугие булки крепенького зада в трусиках, словно в темнице…

Ей шестнадцать, ему сорок, и для двоих — словно вся в жизнь впереди. Он эту жизнь с изнанки видел, потому и берег своего Светика, пуще глаза берег. И учил жизни — как умел, как мог, и как сама Светик попросила…

x x x

…На третий день, когда уж и слезы радости подсохли, и крепкий хмелек от воли в голове прошел, тихим и уютным домашним вечерком дочка обняла его сзади за шею, ткнулась носом в коротко остриженный ерш седоватых волос:

— Па-ап… Хочешь, я тебе большую-большую тайну скажу? Только она очень серьезная и ты, пожалуйста, не смейся…

— Если серьезная, то лучше не говори. Лишний язык по жизни — беда.

— Это про тебя тайна.

— Тогда говори.

— Я о тебе мечтала. Много лет. И я знала, что когда ты придешь, будешь меня от всего защищать. Но зато будешь меня воспитывать, ну, как отец. Понял?

— Пока нет, — серьезно ответил он, чувствуя, что и дочка вовсе не детский лепет несет, — Говори в открытую, Светик, между своими напрямки давай.

— Хорошо, буду в открытую. Па-ап, ты это… В-общем…

— Ну-ка, не мямли!

Светик коротко вздохнула, плотнее прижалась к нему и медленно, с расстановкой, произнесла:

— Я хочу, чтобы ты меня порол. Чтобы за все наказывал — строго и сильно. А я у тебя буду послушная и терпеливая…

Пауза показалась ей вечностью. Она даже сжалась в ожидании насмешки или отказа. Но он оказался понятливым папой:

— Может, ты и права. Ладно, дочка — буду тебя наказывать, как положено. А не забоишься порки?

Она молча помотала головой, все теснее прижимаясь к его плечам. Потом еще раз вздохнула:

— Я столько мечтала о твоей руке, о строгости… И загадала себе — если ты меня выпорешь, значит, вернулся навсегда.

— Даже так? — он покачал головой. — Значит, и впрямь по-серьезному. Ну и я по-серьезному: от слов своих не отступлю.

Светка еще раз тиснула руками его плечи, потом резко отстранилась, но ладонями удержала его голову, чтобы он пока не поворачивался. Не дрогнувшей рукой отец налил себе полстакана водки,

слыша за спиной такие понятные, но уже почти забытые звуки: шорох расстегнутых пуговиц, шелест домашнего халатика, который вдруг появился в поле его зрения, аккуратно перевесившись через спинку соседнего стула. Потом глухой шлепок выложенного на стол, возле его руки, широкого кожаного ремня с двумя рядами окантованных медью дырочек. Сверху халатика лег черный простенький лифчик — и как-то не к месту подумалось: надо Светику чего поприличнее купить. Как доярка ходит…

Он не оборачивался, ожидая, что еще сделает или скажет дочка. Слегка охрипшим от волнения голосом она спросила:

— У нас в спальне есть скамейка. Мне на нее ложиться?

Отрицательно качнул головой:

— На скамейке, Светик, это если розгами. А под ремень… Давай на кушетку.

Тихо вздохнули старые пружины. Теперь можно было обернуться. Отец взял со стола уложенный дочкой ремень, негромко сказал: — В другой раз подавать будешь в руки. Или ремень, или розгу, или чего там еще приговорим. Запомнила? — И подошел к кушетке.

Света лежала лицом вниз, вытянушись в струнку и уткнув лицо в скрещенные впереди руки. Очень хороша была фигурка девушки, налитая юной красотой и крепостью. Только одна красота скрывалась: бедра Светы туго обняли синие трусики…

Он сам почувствовал, как предательски дрогнул голос:

— Ты бы еще шубу надела.

Девушка, едва приподняв голову, негромко ответила:

— Я знаю, что секут… голую. Я так легла, потому что… Сними их сам!

Молча наклонился, молча взялся жесткими пальцами за тонкую ткань. Словно сам себе проговорил: — Такой ерунды моя дочка носить не будет… — и одним движением просто порвал трусики, отбросил в сторону клочья ткани, выпуская на свободу налитые полушария крепкого, уже по-настоящему женского зада. По-хозяйски огладил тело от шеи до колен, пришлепнул ладонью по попе…

— Красивая ты выросла, Светик!

Под ладонью дрогнули горячие бедра:

— Я для тебя росла! Не ласкай пока, папка, наказывай! Ну же, бей меня! Бей!

…И он поднял ремень. Коротко жахнула по голому телу тяжелая полоса, так же коротко и сильно дрогнули напряженные ноги. Света приподняла лопатки, напряглась еще сильнее, но негромко и властно прозвучали его слова:

— Не бойся, Светик. Лежи ровно…

— Я не боюсь. Бей сильнее! Бей меня!

Вот теперь, со второго удара, он действительно начал ее бить… Ремень тяжело врубался в тело, печатал широкие полосы, выбивал из груди девушки короткие трудные стоны:

— М-м… М-м…

Она круто вскидывала зад, била ногами и все сильней изгибалась в стороны: ремень хлестал с такой силой, что медные колечки на отверстиях ровными линиями рисовались на каждой широкой полосе удара…

После двадцати полновесных тяжелых ремней он хрипло выдохнул:

— Ну как, дочка? Не сладко, когда ремнем по голеньким булочкам?

— От тебя — нормально… — прерывающимся голосом ответила девушка, — только ты всегда будь… строгий…

— Я свое слово держу, Светик. А теперь — на память, чтоб знала, как оно не только по задним булкам. Готова?