Долина смерти
Шрифт:
Пока стою в нерешительности, из левого прохода доносится звук. Настолько тихий, что я едва его слышу. Затаив дыхание, я пытаюсь расслышать его.
И вот, снова.
Голос.
Женский голос, поющий тихую, мелодичную колыбельную.
Слов не разобрать, но мелодия кажется мне до боли знакомой.
Где-то я ее уже слышал.
32
—
ОБРИ
Тьма обступает меня, словно живая. Тяжелая, гнетущая, она словно липнет к коже. Луч моего фонарика тускнеет с каждым
В голове — хаос из страха и отчаянной решимости. Каждый шаг отдаляет меня от Дженсена, все глубже погружает в неизвестность. Каменная стена кажется непреодолимой преградой, целым континентом. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, такой оторванной от всего, что знаю и люблю.
— Соберись, тряпка, — бормочу себе под нос, и мой голос — слабое эхо в этой давящей тишине. — Двигайся дальше. Ищи выход.
Проход извивается и сужается, вынуждая меня протискиваться боком, царапая куртку о грубые камни. Скрежет отзывается неприятным эхом в тесноте. Стараюсь не думать о давящей толще горы, о тоннах камня, готовых обрушиться в любой момент, как это случилось тогда, отрезав меня от Дженсена.
И я стараюсь не думать о пауках. Боже, это место, наверное, кишит ими.
В который раз проверяю пистолет. Знакомая тяжесть в руке — слабое утешение против того, что меня может ждать. Пара патронов — капля в море против пещеры, полной голодных тварей, но эта рутина — проверить магазин, щелкнуть предохранителем — занимает руки, не дает мозгу отключиться. Почти получается убедить себя, что я снова на задании. Господи, лучше бы сейчас штурмовала притон и искала пропавшую девчонку, чем это. Что угодно, только не это.
Внезапно проход расширяется, переходя в пещеру. Она не такая огромная, как лагерь, но достаточно большая, чтобы свет моего фонарика в ней попросту терялся. Воздух здесь другой — теплее, с каким-то неуловимым запахом. Что-то землистое, знакомое, почти…
Домашнее.
Эта мысль словно пригвождает меня к месту. Здесь пахнет нашим старым домом. Лавандовыми саше, которые мама раскладывала по шкафам и комодам. Этот запах мгновенно переносит меня в прошлое, воспоминания настолько яркие, что перехватывает дыхание.
Что за чертовщина?
— Эй? — кричу я, хотя и понимаю, что это глупо. Мой голос тут же тонет во тьме. — Здесь кто-нибудь есть?
В ответ — только тишина, но чувство, что за мной наблюдают, усиливается, по коже бегут мурашки. Медленно поворачиваюсь, водя лучом фонаря по пещере. Свет выхватывает причудливые каменные изваяния, отбрасывающие на стены странные, человекоподобные тени.
И тут я слышу это. Сначала едва различимое. Мягкое гудение, мелодичное и до боли знакомое. Мелодия без слов.
Мамина колыбельная.
Вот что это.
Ту, которую она напевала мне и Лейни, когда мы были маленькими, до того, как болезнь отняла у нее память. Теперь я узнаю ее безошибочно.
— Кто здесь? — в моем голосе слышится сила, рожденная из страха и невозможной надежды. —
Гудение продолжается, становится немного громче, но я не могу определить, откуда оно исходит. Акустика пещеры искажает звук, создавая впечатление, что оно повсюду и нигде одновременно.
Я двигаюсь вглубь пещеры, следуя за мелодией, луч моего фонарика судорожно мечется от тени к тени. Гудение приводит меня к небольшой нише в дальней стене — ее едва заметно, пока я почти не оказываюсь вплотную к ней.
Свет падает на нишу, и в полумраке я вижу движение. Кто-то сидит там, свернувшись калачиком, колени поджаты к груди, лицо спрятано за спутанными светлыми волосами.
Сердце на мгновение останавливается, а потом бешено колотится.
— Лейни? — шепчу я, и это имя звучит как молитва.
Гудение обрывается.
Фигура медленно, невыносимо медленно поднимает голову.
И я вижу ее.
Элейн Уэллс.
Моя сестра.
Ее лицо осунулось, скулы неестественно острые под бледной, почти прозрачной кожей. На коже, как реки на старой карте, проступают темные вены, отчетливо пульсирующие в такт сердцу. В глазах отражается неестественный синий отблеск, такой же, как у голодных, но я все еще узнаю их — тот же разрез, тот же умный взгляд.
Она изменилась, ее словно перекроили, но не до конца. Не как Хэнка или Рэда. В ней еще что-то осталось от прежней Лейни, что-то, запертое в этом промежуточном состоянии между человеком и… чем-то другим.
— Обри, — говорит она. Голос хриплый, но это точно ее голос. — Ты пришла.
У меня перехватывает дыхание. Три года поисков, надежды, которая почти умерла, кошмаров и вины — все это ради этого невероятного момента встречи.
— Лейни, — шепчу я, и голос дрожит. — О, Лейни. Я нашла тебя. Я наконец-то тебя нашла.
Она встает, и в этом движении есть что-то одновременно знакомое и чужое. Слишком быстро, слишком легко для той сестры, которую я помню. При свете фонаря я вижу и другие перемены: ее ногти стали длинными, острыми, как когти, зубы кажутся слишком большими, когда она приоткрывает рот, осанка изменилась, как будто ее позвоночник перестроили.
Но это она.
Все еще она.
— Не надо было приходить, — говорит она. В ее голосе нет злости, только глубокая, невыразимая печаль. — Здесь опасно. Я оставила дневник, чтобы ты поняла. Чтобы ты перестала меня искать.
— Я должна была, — отвечаю я, заставляя себя стоять на месте, хотя каждая клеточка тела кричит: «Беги!».
Потому что это она… и нет.
— Я не могла тебя бросить, — добавляю я. — Не зная, что с тобой.
На ее лице появляется болезненная улыбка, обнажая слишком острые зубы.
— Ты всегда защищала. Всегда хотела исправить то, что сломано. Ты совсем не изменилась, Обри.
Я делаю неуверенный шаг вперед, потом еще один. Лейни не двигается, она смотрит на меня своими светящимися глазами, позволяя подойти ближе. Когда я оказываюсь совсем рядом, протягиваю дрожащую руку, не решаясь прикоснуться к коже.