Дом и корабль
Шрифт:
— Д-да, конечно…
— И строже, чем Граница?
Митя молчал, вздыхая.
— Не скрою, я сегодня остался доволен штурманом. Поэтому я мягче отношусь к помощнику, хотя его безответственность граничит…
Громыхнула кремальера, и в отсек заглянул боцман. Штурману повезло — он так и не узнал, с чем граничит безответственность помощника.
— Товарищ капитан-лейтенант, — сказал Халецкий с хитрым видом. — Тут до вас Туляков просится.
— А! — сказал Горбунов, ласково оскалив свои волчьи зубы. — Пусть зайдет.
— Только он, как бы вам доложить… — Боцман фыркнул.
— Ну, ну?
— Совсем бусой, товарищ командир.
Мите показалось
— Товарищ командир корабля! — возгласил Туляков. При этом он так рискованно взмахнул руками, что боцману пришлось поддержать его сзади. — Дорогой ты наш Виктор Иваныч!
Он замолк, глядя на Горбунова сияющими глазами. Все слова казались ему слабыми и недостаточными.
— Я вас слушаю, Лаврентий Ефимович, — иронически отозвался Горбунов.
Ирония в данном случае заменяла строгость. Но Туляков не заметил ни строгости, ни иронии, он пришел в еще больший восторг.
— Виктор Иваныч, — забормотал он, то простирая руки вперед, то прижимая их к груди. — Ты послушай меня… Вот, говорят, дисциплина. Дисциплина — это… — Он выпятил нижнюю губу, развел руками и даже присел, чтоб лучше выразить, какое значение он придает дисциплине. — Но опять же — какая? Со-зна-тель-ная. Так? — с неожиданной строгостью спросил он Туровцева.
Митя отвернулся, чтоб не рассмеяться. Туляков вздохнул.
— А что это значит? — Он глядел на Горбунова испытующе и лукаво. — Знаешь, нет? Ты извини, что я тебя так — по-рабочему. Так вот не обижайся, а послушай, что я сейчас скажу. Я завтра того не скажу.
— Ну, ну, я слушаю.
— Вот и слушай. Все будет нормально. Ясен вопрос? Вдумайся, повторять не буду. Все будет нормально. Разрешите идти?
— Разрешаю, — сказал Горбунов.
— Веди, боцман.
— Безобразие, — пробурчал Горбунов, когда хлопнул люк; было непонятно, сердит он или растроган. Затем вновь вцепился в Туровцева: — Если теперь Туляков заболеет, виноваты будете вы… Что мне с вами делать, помощник? Как будто вы и неглупый парень, но я, хоть убейте, не понимаю хода вашей мысли. Мы ведь жита не сеем, угля не рубаем, и единственное оправдание нашего с вами существования — сигнал боевой тревоги. А вы, услышав тревожный звонок, небось сами толком не поняли, что там такое трещит…
Митя вздрогнул. Это уже попахивало мистикой. Он взглянул на Каюрова, Ждановского. Механик был серьезен, но минер с трудом удерживался от смеха.
— Теперь скажите, как быть с квартирой? Будем оставлять дневального или достаточно запереть?
— По-моему, достаточно.
— Кто это должен делать? Станем на почву опыта, — быстро сказал Горбунов, видя, что Митя колеблется, — во время сегодняшней тревоги квартира была заперта?
— Нет.
— Почему?
— Там оставался краснофлотец.
— Кто? Савин?
— Нет. Соловцов.
— Соловцов?!
По тому, как изменился в лице Горбунов и переглянулись остальные, Митя понял, что совершил еще одну ошибку.
— Он сказал, что вы его знаете…
— Я-то знаю, а вы — нет. Он еще там?
— Наверное.
— Федор Михалыч, личная просьба: перед тем как лечь, расспросите Соловцова хотя бы в самых общих чертах: где, что, откуда… А завтра я с ним сам поговорю.
— Однако дорог Соловцов, — зевая, сказал Каюров. — В воде не горит и в огне не тонет.
— Может быть, наоборот?
— Не вяжись, лекарь. Наоборот. Но мне
— Вот что, господа гуроны, — вяло сказал Горбунов, — если более содержательного повода для дискуссии нет — я вас не задерживаю.
Туровцев надеялся, что, оставшись с командиром с глазу на глаз, они еще поговорят, но Горбунов молча расстелил постель, включил ночное освещение и начал раздеваться. Митя тоже лег, но долго не мог заснуть: он догадывался, что командир не спит, и это ему мешало. В конце концов он ненадолго забылся, а проснувшись, обнаружил, что Горбунов исчез. Исчезновение не заключало в себе ничего таинственного, мало ли почему командир мог выйти из отсека, но Митя встревожился. Сделав над собой усилие, знакомое всем, кто когда-либо входил в холодную воду, он оторвал голову от блинообразной подушки и спустил ноги.
Дежурный сидел в центральном посту на разножке и листал негнущимися пальцами какую-то толстую книгу.
— Где командир корабля?
Дежурный с трудом приподнялся.
— На стенку сошел, товарищ лейтенант.
— Зачем?
— Не могу знать. Механик Границу присылал.
Митя стал в тупик. Несомненно что-то произошло. Но что именно? Узнать это можно было только одним способом — пойти. Идти нельзя — если б командир нуждался в помощнике, он взял бы его с собой или прислал за ним вестового. Нет, идти нельзя. Лечь спать? Спать, конечно, можно, но поди попробуй, засни…
Митя залез обратно под одеяло и стал ждать. Горбунов не возвращался, и, чтоб сократить ожидание, Митя решил подумать обо всем, на что обычно не хватало времени. Самым запущенным участком были сыновние обязанности. После начала войны Митя выслал матери аттестат на семьсот рублей — в блокаде деньги все равно не нужны, а там это сумма — и послал за пять месяцев три открытки с видами Ленинграда. Митя вообще любил открытки: будучи медленнее телеграмм, они допускали телеграфный стиль. Родители не обижались — они любили Митю, гордились им и считали его время драгоценным. Конечно, им хотелось побольше знать о том, как живется Митеньке в осажденном городе, и они не пропускали ни одной печатной строки, ни одной передачи, где говорилось о Ленинграде, мать писала Мите длинные письма, письма были бодрые, и Мите казалось, что родители живут почти так же, как жили до войны. Последнее письмо было полно наставлениями о том, как бороться с цингой, а в конверт были вложены четыре расплющенные дольки чесноку. Если вдуматься, это было даже трогательно, и Митя дал себе слово не позже чем завтра написать отцу и матери настоящее сыновнее письмо, длинное и нежное, со всякими ненужными подробностями, которые они так любят. Собственно говоря, никто не мешал заняться этим немедленно, но не стоило заводиться, в любую минуту мог вернуться Горбунов.
Но Горбунов не шел, и Митя начал нервничать. Что он мог такое выкинуть, этот неприятный матрос? А может быть, ничего не случилось: Соловцов сидит у печки и растабарывает, все расселись вокруг и развесили уши, на почетном месте сидит Виктор Иванович, он посасывает трубку и время от времени вставляет словечко. Конечно, он командир корабля, может делать все, что ему угодно, и ни у кого не спрашиваться. А я вот не могу встать и уйти к Тамаре…
На Тамару он больше не сердился: не надо быть скотиной, лейтенант. Почему вы требуете, чтоб женщина целыми днями сидела одна в темноте и холоде и ждала, когда вы соизволите забежать на пятнадцать минут? И нет ничего удивительного, что она изменилась и все реже бывает такой самозабвенно пылкой, как в ту нашу первую и единственную ночь…