Дом на Уотч-Хилл
Шрифт:
Я моргнула, зная, что иллюзия исчезнет, но она по-прежнему была там, такая реальная, что я могла чувствовать её запах — никакого парфюма, лишь тот запах, который всегда источала Джоанна Грей: лёгкий намёк на сирень и что-то землистое от работы в саду, а также что-то цедровое от выпечки в те дни, когда она ещё могла стоять на кухне с излюбленными кулинарными книгами, напевая себе под нос, импровизируя с ингредиентами, в зависимости от того, сколько денег на продукты было у нас в ту неделю.
— Мама! — воскликнула я.
— Зо, моя дорогая! — улыбаясь, она развела руки в стороны,
Тогда я поняла, что сплю, потому что нам не даётся второй шанс для прощания. Люди умирают, а мы остаёмся позади с разбитыми сердцами и потрескавшимися душами. И всё же сны предлагают утешение, которое можно перенести в дневную реальность, и я изголодалась по утешению от моей матери. Уткнувшись лицом в её шею, я глубоко вдохнула, наслаждаясь роскошью момента, все мои чувства были включены, пока запах Джоанны Грей не сменился гадким гниением, будто рак разошёлся метастазами и в её кожу, заставляя плоть разлагаться, и я давилась в рвотных позывах, испытывая отвращение от вони.
Её руки до боли крепко сжались вокруг меня, выдавливая всё дыхание из лёгких так свирепо, что я не сумела даже вскрикнуть, и пусть я не могла видеть её лицо, я знала, что это не моя мать и никогда не была ей, и что это даже не человек. То, что держало меня в студёной, крепкой как тиски хватке, было стручком плоти, кипевшим жадностью таких ошеломляющих масштабов, что она высасывала кислород из комнаты, оставляя лишь безвкусный, крадущий жизнь воздух. Я начала задыхаться, моя грудь работала как отчаянные кузнечные меха, рот широко раскрылся от натуги. То, что стискивало меня, не имело ни морали, ни принципов, ни совести. Оно жаждало всего, постоянно; оно было паразитом, сапрофитом по своей злобной природе, решительно настроившимся прикрепиться, сломить, поглотить и приумножить.
То, что держало меня, не боялось тьмы. Тьма сама боялась его.
Оно могло сожрать тьму и всё равно жаждать большего.
Оно могло сожрать меня, не оставив ни единого следа моего существования.
И в тот самый момент я пережила страннейшее предчувствие, что если оно каким-то образом, необъяснимо, сожрёт меня, то никто даже не заметит, что я пропала. По мне не будут скучать. Ни единой секунды.
Я лихорадочно продиралась к сознанию. «Проснись проснись проснись, Зо!»
Затем я резко оказалась сидящей на кровати, обнимающей руками пустоту, вонь гниения оседала в моих ноздрях, рот раскрылся в беззвучном крике, и я была одна в комнате. Ударив себя кулаком по груди, я наконец-то сумела втянуть глубокий отчаянный вдох.
Затем я что-то услышала. Или мне так показалось. Но слабый, насмешливый звук был таким невозможным, что я знала — это мог быть лишь отголосок кошмара, наложившийся на странность моей ситуации и местоположения и спровоцировавший моё гиперактивное воображение.
Я готова была поклясться, что услышала, как глубоко в стенах дома кто-то рассмеялся.
Глава 7
Когда мне было тринадцать (мы солгали и сказали, что мне
В то утро, когда я впервые села с ней в машину, её глаза блестели от непролитых слёз, и я знала, что она отчаянно желает, чтобы её дочь уехала наслаждаться беззаботным летом в горы Блу-Ридж, а не надевала импровизированную униформу и шла работать. Но с деньгами было туго, и мы никогда не знали, когда нам снова придётся переехать.
Дай она мне выбор между уборкой в домах и охотой за сокровищами в лесу, сбором всего, что нашему столу могло предложить время года — орехи, ягоды, грибы, молодые листья одуванчика (бесплатная еда и по сей день меня радует) — я бы выбрала убираться. Не только потому, что это наконец позволило мне вносить вклад в наш скромный доход, но и потому, что уже тогда дома восхищали меня: раскрывающие сокровенные истории (некоторые безобидные, другие отвратительные, некоторые счастливые, другие трагичные), таящие секреты в шкафах, на изнанке одежды и в забытых карманах.
В скором времени я узнала, какие супруги были неверными, чьи дети имели проблемы с учёбой или самооценкой, прятали наркотики под матрасами, кого из них травили сверстники.
Я стала эмоционально вовлечённой в дела отцов и сыновей, матерей и дочерей, читая дневники, открывать которые не имела права, узнавая секреты, что не должна была знать и совершенно точно не должна была что-то с ними делать, например, оставлять телефонный номер, что достала из кармана, на крышке стиральной машины (как только выяснила, кто первый приходит домой с работы) или выложить напоказ в корзине использованный презерватив (выметенный из-под кровати женщины, миновавшей менопаузу) и уходя, не вынести мусор, или переложить на прикроватную тумбочку спрятанный дневник в надежде, что родители вовремя его прочтут.
Мелочи, правда, и если бы определённые члены семьи не хранили секреты, мои действия не подняли ли бы такую бурю. Но Аделина резала себя, а у Кита была интрижка на стороне, и он подумывал оставить жену. Как бы миссис Холден помогла своей дочери, и как миссис Миллер боролась бы за свой брак, если они даже не знали, что существовала угроза?
Когда мама в третий раз перевезла нас из-за того, что я что-то сделала, я перестала вмешиваться. Тогда я начала составлять свои нерушимые правила: «никогда не беспокоиться о людях, в чьих домах мы убираемся, или о работодателях». Они совершенно точно не заботятся о нас. Для большинства из них мы даже не люди. Всего лишь безликие исполнители должностных обязанностей.
«Ты не отвечаешь за укрепление их семей, не можешь гарантировать, что они останутся вместе, равно как и не можешь предсказать, что твои поступки приведут к чему-то хорошему, — сказала мне мама. Долгая пауза, а затем грустное: — Ты правда считаешь, что мы настолько разбиты, Зо?»
Её вопрос задел за живое. У нас всё было прекрасно, и она была лучшей из матерей. Меня любили и лелеяли, я никогда не голодала, мне никогда не причиняли вреда. Наша жизнь была хорошей.