Дом родной
Шрифт:
— Вот мы выслушали доклад товарища первого секретаря, нашего уважаемого бывшего комиссара Федота Даниловича Швыдченко. И что же мы узнали? Что товарищ секретарь грамотный человек. И бумаги умеет бойко читать…
— Не так уж и бойко… не подхалимничай, дядя Котя, — раздалось из зала.
Добродушное это замечание подействовало на горячего дядю Котю, как шпоры на резвого коня. Чтобы он подхалимничал? Он, потомственный пролетарий? Ну держись, Федот. Он поглядел с высоты своего роста на президиум, на небольшую, кривоногую фигуру Швыдченки, притулившегося где-то сбоку, и, нагнув по-бычьи голову, долго смотрел
Как только определилось основное направление его речи и особенно ее прицел, председательствовавший Сазонов, стоявший вначале с поднятым звонком в руке, переглянулся со Сковородниковым и сел на свое место. А Кобас начал выкладывать непорядки всего района, затем съехал на своего любимого конька: райком не только не помогает фабрике рабочей силой, но и мешает самостоятельно вербовать ее. Затем он, перескочив на дела сельские, продолжал:
— Ну и откуда же при таком руководстве будет помощь нам, рабочему классу, когда товарищ Швыдченко уже умудрился получить выговор. За что, я вас спрашиваю? За антигосударственную практику. За подрыв колхозного дела.
Пока дядя Кобас разносил секретаря на все корки и честил его всякими эпитетами, в зале народ стал переглядываться, пожимать плечами и поднимать руки с просьбой предоставить слово. Среди просивших слово был и Зуев. Но Сковородников и Сазонов уже хорошо уловили общее отношение конференции к погромному выступлению дяди Коти. Шепотом посоветовавшись между собой, они решили объявить перерыв.
— Во время перерыва секретарей партийных организаций просят пройти за кулисы, — солидно объявил Сковородников. — А также членов бюро райкома…
Зуев, ошеломленный несправедливостью Кобаса, шагнул прямо через боковые двери клуба на улицу. Там, переминаясь с ноги на ногу на подсохшей, давно не чищенной аллее, он вслушивался в разговоры.
— Да, влепил он нашему секретарю.
— Под самое дыхало, можно сказать, заехал…
— Загибает старикан. Обвиняет в партизанщине, а от самого партизанщиной за сто верст и на двадцать пять лет назад пахнет.
— Человек я новый. Но уж очень смахивает это на сведение личных счетов. Из-за чего они сцепились, в самом деле, интересно знать? — спросил подполковник Новиков.
Зуев ходил от одной группы делегатов к другой, прислушивался, желая понять причины и следствия, и ничего не понимал. Затем отошел в сторону, продумывая свое выступление. Он решил выступить против дяди Коти и взять под защиту Швыдченку. Но хотелось сделать это так, чтобы избежать личных мотивов, острых, необоснованных выпадов и недоказуемых обвинений. А в пылу полемики это иногда бывает очень трудно сделать. Прислушиваясь к говору делегатов, к их метким и беззлобным замечаниям, он уловил какое-то двойственное отношение к самому Швыдченке.
Некоторые вспоминали о недавнем, еще «не поросшем мохом», выговоре Швыдченке с довольно грозной и чрезвычайно емкой формулировкой. Трудно было понять этим людям, большинство которых было связано с крестьянским трудом,
— Наверное, еще в тылу врага, при немцах, где-то спотыкнулся, — намекали наиболее подозрительные. — А может, и накуролесил чего?..
Когда же они с глазу на глаз высказывали эти свои догадки более умеренным тоном, находились и такие, что вежливо-бдительно соглашались: «Да, что-то… но вряд ли… а впрочем…»
Были и такие, что продумывали, как удобнее будет отмежевываться. Но все же большинство явно не одобряло дядю Котю:
— Хватил куда!
— Это не критика, а оглоблей по хребту.
— Ничего. Полезно. Чтоб не зазнавался…
— Так ведь работает же человек у всех на глазах. Мы же видим, как он район тянет.
— Похоже, что в обкоме не прочь его сменить…
— Нет, не похоже. Я уж знаю. Если бы думали, этот самый Овчинников…
— Огородников, вроде.
— Вспомнил, Сковородников. Так этот товарищ Сковородников своего кандидата уже за ручку водил бы. Как невесту на смотринах, показывал бы нам. Глядите, мол, какую вам цацу припас…
— А может, он сам себя нам сватать будет?
— Такого еще не бывало. А кто его знает…
Словом, Зуев видел, что вопрос о Швыдченке большинство делегатов решает по-разному. Одни особенно не возражали против острой критики, даже допускали пользу перегиба, другие возражали против явного перебора в речи Кобаса, но все же считали, что Швыдченку покритиковать невредно. Но никто из них даже и не думал о замене первого секретаря. К Швыдченке явно привыкли, и почти всех он устраивал своей честностью и простотой, преданностью делу и справедливым отношением к людям. Критикуя его недостатки, все понимали, что лучшего секретаря пока району не видать. А еще лучшим может быть только сам Швыдченко.
Зуев тоже все это видел и понимал. Он наблюдал все происходившее вокруг него остро-пронзительно, вдумчиво и едко как никогда. Он ясно представлял себе, что партийная конференция — большое событие в жизни Подвышкова, что здесь решается судьба района на год, на два вперед. Но как же она решится?
Перерыв затянулся. Говорили, Сковородников бегал в райком и заказал срочный, молнией, разговор с областью. Но никто, конечно, не мог предполагать, что сгоряча высказанная точка зрения дяди Кобаса передана секретарям обкома как точка зрения большинства конференции.
После перерыва Зуев всем сердцем почувствовал и на всю жизнь запомнил, что такое партийная организация. Предстояли выборы. И когда в списке членов пленума, предложенном от делегаций фабрики и нескольких колхозов и, видимо, согласованном с обкомом, делегаты не увидели фамилии Швыдченки, конференция как один человек насторожилась.
Всем стало ясно, что угроза нависла не над этим небольшим человеком с кривыми кавалерийскими ногами, но и над всем тем, что сделала партийная организация под его руководством за год с лишним тяжелого послевоенного времени. И конференция запротестовала. Со всех сторон раздавались голоса, выкрикивающие фамилию Швыдченки. Вначале отдельные, а затем все более и более частые.