Дом с золотыми ставнями

Эстрада Корреа Елена

Нет, не всех. Когда она увидела, что последний гость – белый, она испуганно оглянулась и спросила:

– Кто это? И где Идах? Что со стариком?

– Ничего, – успокоил ее Филомено, – он не мог отлучиться от захворавшей жены.

А это свой человек, сеньор Алехандро… А это Марсели, моя жена.

Он произнес эти слова тихо, но так, что мороз продрал по коже. Не одну меня.

Мистер Александр Мэшем поцеловал протянутую руку, и по выражению его лица я поняла, что мальчик кое-что понял.

Принесли еще свечей, накрыли поздний ужин. Свет канделябров

отражался на хрустале стаканов, блики прыгали по лицам странной компании, собравшейся за столом. Черные и белые. Это и сегодня не сплошь и рядом. А тогда… Каники хотел назвать свою Марсели своей женой перед всем светом. Он имел на это право, потому что любил. Но он мог это сделать только перед нами, – теми, кому верил. Боль и досада жгли его, и он вымещал эту боль на всем постылом мире.

Капля камень долбит: за семьдесят лет с места сдвинулось многое. В этом имеет свою заслугу и Каники. Может быть, пройдет еще семьдесят лет, и другой такой же черный, с жаркой кровью парень возьмет другую нежную, стойкую белокожую девушку за руку и сможет пройти с ней через толпу в большом городе, не встретив ни единого косого взгляда. Отчего бы мне об этом не помечтать? Я надеюсь, что так и будет.

А тогда – что ж, черное и белое, белое и черное, оттенки, переходы цветов, их игра многое определяла в жизни. И если черные и белые собирались за одним столом – это было нечто из ряда вон выходящее. Но мы привыкли уже жить так – из ряда вон; я, по крайней мере, привыкла. И хотя эта жизнь была порой рискованна и всегда нелегка – в ней были свои приятные стороны. Например, чудо такой тайной вечери.

Не знаю, какие ангелы трепетали крылышками под потолком высокой залы – но дух беспокойных скитаний, сопутствовавший нам так долго, отступил в эту августовскую ночь далеко. Дружелюбие и умиротворенность царили за столом, словно предвестник счастья нашего дома, словно просыпалась золотая пыльца его ставен.

Марисели очень изменилась. Видно, много воды утекло с тех пор, как я видела ее впервые. Смягчились черты лица, пропала настороженность, скованность. Я не слышала в ней больше чувства вины, что мучило ее долгое время. Какой вины, за что, о боже?! Она будто даже пополнела немного.

Конечно, разговор шел о бурных событиях предыдущих дней. Не прошло и трех недель с того вечера, как я, гонимая странным предчувствием, прислушивалась к ночным звукам с вершины гряды. А как переменилась за это время судьба! Каники сидел во главе стола и совсем не напоминал безжалостного убийцу, человека, способного зажать в кулаке кучу разношерстного сброда.

Вот он снял с шеи маленький кожаный мешочек – я знала, что в нем. Сверкнули разноцветные огоньки в ожерелье, которого не постыдилась бы и королева. Марисели с испугом в глазах закрылась от снопа бьющих искр и упрекающе воскликнула:

– Ах, нет, ты же знаешь…

Но тут неожиданно для всех вмешался Санди. Он сказал:

– Леди, не отвергайте этого подарка. Он честно заслужен, это его награда за спасение моего корабля.

Марисели поняла и ответила на плохом английском:

– Но

это должна быть ее награда! – и попыталась отодвинуть сияющую грудку мне.

– Не волнуйтесь, леди Марисели, – сказал Мэшем, – для всех, кто помог мне в деле справедливости, достанет благодарности.

Нинья улыбнулась и, расправив ожерелье, приложила к шее. Факундо толкнул меня ногой под столом, что означало примерно: "Сопляк, а сообразил!" Поздний ужин заканчивался. Филомено предупредил нинью, что сеньор Алехандро несколько дней проведет гостем в ее усадьбе, подождать, пока остальные закончат свои дела. А нам к завтрашней ночи нужны оседланные кони. Нинья выслушала без вздоха и ропота, – она, кажется, ко всему привыкла. Она даже переменилась в движениях, стала плавнее, осторожнее… или мне это померещилось? Да нет, не померещилось.

Когда Ма Ирене провожала нас во флигель, где нам отвели место для ночлега, я спросила:

– Давно это она?

Старуха покосилась:

– Что, очень заметно?

– Только если глаз наметан.

– Да наметан-то он у многих, вот беда!

– Так сколько?

– Почти два месяца, по моим подсчетам.

– А Филомено знает?

– Вот сейчас и узнает, прохвост!

– Что собираетесь делать?

– Что, что! Она не первая и не последняя. Сообразим, что делать. Ах, лишь бы все было хорошо: она такая слабенькая!

– Ма, – сказала я ей, – ты знаешь, что мы собрались уезжать в Африку?

Старуха замерла со свечкой в руке:

– Это как?

– С тем молоденьким инглезом. Мы приехали собрать еще людей, чтобы корабль не шел полупустым.

Ма Ирене не раздумывала.

– Мне там нечего делать. Кому нужна дряхлая карга, которую давно позабыли за столько лет? На кого я оставлю этих сумасшедших, кто будет оберегать нинью с ребенком? Нет, нет. Я рада за вас, но для меня возвращаться поздно.

– Значит, Каники остается, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Факундо.

– Разве ты в этом сомневался?

– Пожалуй, нет, – задумчиво ответил он. – Тем более теперь – посмотришь, от эдакой новости глаза у него станут круглые. Ах, черт! Я бы дал себе палец отрубить, чтоб посмотреть, какой у них будет ребенок. Я много перевидал мулатов, но у всех были белые отцы и черные матери. А если случай наоборот – будет какая-нибудь разница?

Он долго не мог успокоиться, но вдруг оборвал себя на полуслове:

– Ах, дружок, – сказал он мне, – а может, тебя тоже задор возьмет и ты подаришь мне еще одного ребятенка?

Что было отвечать? Мы перепробовали все травы и все средства. Благодарение судьбе, у нас уже был Пипо, и благодарение судьбе, что она его хранила.

На другой день Каники зашел к нам во флигель – рожа как маска, но мы-то его знали… Глаза не округлились, но читалось в них явственное: будь что будет, но сегодня я король.

– Я не поеду с вами сегодня вечером, – сказал он.

– Будешь готовить линьяо? – спросил с подковыркою в голосе Гром.

– Все-то вы, забодай вас дьявол, знаете раньше меня самого.