Дом тихой смерти (сборник)

Эдигей Ежи

После нескольких бокалов отличного вина температура вечера, открывающего новый сезон, несколько прохладная вначале, значительно поднялась. Художник с Боровским затеяли жаркую дискуссию. Оказалось, их давно объединяет общий интерес к портретам: у художника — в живописи, у владельца пансионата — в фотографии. Жена художника намертво присосалась к молодому врачу, пытаясь получить бесплатно какой-то очень важный для нее совет, в ее жаркой речи то и дело слышалось «а как вы считаете, пан доктор», «значит, вы полагаете, пан доктор». Доктор еще больше надулся

от сознания важности собственной персоны и изредка менторским тоном давал такие советы, снисходя к просьбам пани Ковалик. Наверняка ему казалось, что делал это он с должной солидностью, хотя на самом деле (для наблюдателя со стороны) все, что он говорил, звучало забавно, так как доктор совершенно не выговаривал буквы «р».

— Вам это категохически пхотивопоказано, дохогая пани, — разглагольствовал он. — И я утвехждаю это отнюдь не хуководствуясь мнением автохитетов, а исходя исключительно из собственных наблюдений пхиходы.

Заморских гостей интересовали вопросы польской экономики, торговли, культуры Они с уважением отзывались о достижениях польской промышленности, с удивлением отмечали высокий уровень жизни поляков, с умилением вспоминали примеры гостеприимства. Находили, правда, и недостатки у нас, например, со многими оговорками и в очень вежливых выражениях пожаловались на очень невежливое обслуживание в магазинах и на невозможность приобрести интересные, со вкусом сделанные сувениры по причине полного их отсутствия.

Милевский не отходил от Божены, занимался только ею. Его свободная манера общения с девушкой всячески подчеркивала их особые отношения, и Бакс с удивлением поймал себя на том, что начинает испытывать к журналисту антипатию.

— Нет, перевелись в наше время меценаты, — заявила супруга художника. (Занятый своими невеселыми мыслями, Бакс и не заметил, когда и как начался общий разговор на волнующую Коваликов тему.) — Художник, творческая натура, вынужден теперь большую часть драгоценного времени посвящать низменным проблемам, заботам о деньгах. Вот и приходится мастеру работать в спешке, учитывать сиюминутные веяния моды.

Ей возразил журналист, причем сделал это с присущим ему апломбом и знанием дела:

— Зато в наше время, как никогда до сих пор, государство поддерживает творческую интеллигенцию, предоставляя ей всевозможные стипендии из тысячи различных фондов, помогая в устройстве выставок, предоставляя путевки в дома творчества. Государство же зачастую само и приобретает их работы, хотя, скажем прямо, они не всегда сделаны на должном уровне.

Высокомерие и плохо скрываемое презрение к профану прозвучали в ответной реплике пани Ковалик:

— А вот об этом мы сами могли бы вам кое-что порассказать, пан редактор! Мой Олесь уже много лет безуспешно просит предоставить ему стипендию, его заявление о предоставлении государственной субсидии остается без ответа.

— Пан Александр рисует не то, что надо, — возразил ей журналист. — Если бы он писал акварели, уже давно не нуждался бы ни в каких субсидиях.

— Как вы можете такое говорить, «акварели»! —

В голосе Ковалик было выражено все доступное ей презрение к этому жанру живописи. — Копеечные поделки!

Журналист хотел было ей возразить, но передумал, сочтя бесполезной дискуссию с бабой, и обратился к Баксу, чтобы переменить тему разговора:

— Я узнал, что вы тоже из Варшавы, приятно встретиться с земляком. Нравится ли вам здесь?

Желая закончить неприятный разговор с пани Ковалик и обратясь поэтому к Баксу, Милевский угодил из огня да в полымя. Бакс никогда не считался с условностями, вот и теперь на вопрос журналиста он ляпнул:

— Город и пансионат ничего себе, море великолепно, и мне бы здесь понравилось, но когда я подумаю о том, что ночью меня могут попытаться задушить, сразу становится не по себе. Видите ли, меня еще никогда не душили…

В ответ на такое заявление последовала немая сцена. Свой вопрос Милевский задал по-польски и ответ получил на том же языке, но иностранцы догадались, что произошло нечто экстраординарное, ибо все присутствующие поляки были явно ошарашены тем, что сказал новый постоялец «Альбатроса». Все они уставились на Бакса, выпучив глаза и открыв рот. Все, за исключением студентки.

«Странно ведет себя эта девушка, — подумал Бакс. — На набережной мое замечание испугало ее так, что она не могла этого скрыть, а тут делает вид, что не слышит».

На бестактное замечание Бакса счел своим долгом прореагировать медик:

— Ваши опасения беспочвенны, мой дохогой. Делом занялись следственные охганы, и у нас есть все основания полагать, что в самом скохом вхемени они хазгадают эту мхачную загадку.

«Редкий болван», — оценил про себя Арт этот образец красноречия молодого врача.

— Не знаю, не знаю, — возразил ему журналист, хотя и не сделал попытки избежать неприятной темы. — Я, знаете ли, не испытываю такого, как вы, доверии к нашим, как вы их охарактеризовали, следственным органам. Вы согласны со мной? — обратился он к Баксу.

«И что он прицепился ко мне? — рассердился Арт. — Ну погоди, я тебе отвечу». И вслух произнес:

— Я целиком согласен с вами. Буквально это самое я собирался сказать. Я тоже считаю, что эта… шахматная загадка слишком сложна для умов сотрудников нашего уголовного розыска.

Теперь вздрогнул журналист, захлебнулся вином, а его смуглое лицо покрылось бледностью. Однако он тут же взял себя в руки и задал вопрос, который просто не мог не задать всякий человек, услышав высказывание Арта:

— Вы о чем? Не понимаю, что общего шахматы имеют с преступлением?

— Да ни о чем, так просто сказалось. Ведь я разговаривал с вами, пан редактор, а для всякого телезрителя ваша особа обязательно ассоциируется с шахматами.

— А, вот в чем дело! — улыбнулся журналист, показав в ослепительной улыбке такие великолепные зубы, каким мог бы позавидовать любой американский киноактер. — А вы сами играете? — осведомился он явно просто из вежливости, хотя его взгляд оставался настороженным.