Дом толкователя
Шрифт:
Сквозная тема поэзии Жуковского этого времени — тема полночного бдения в ожидании рассвета, отсылающая к известным библейским текстам и являющаяся излюбленной темой немецкой мистической (и — по наследству-соседству — романтической) словесности. Ночь изображается поэтом и как состояние души, и как историческая аллегория (Наполеоновские войны, погрузившие Европу во мрак), и как символ смерти. Заря — как победа России в войне с Наполеоном, приход Искупителя, всеобщее воскресение, политическое и духовное пробуждениеи преображениемира.
Одним из первых произведений Жуковского, затрагивающих «полнощную» тему, является послание «К Воейкову» 1814 года [64] , в котором поэт восторженно описывает никогда им не виденную гернгутерскую (евангелическую) общину в Сарепте, живущую ожиданием конца света. Приведем это пространное описание полностью как представляющее почти весь диапазон «ожиданий» и «предчувствий» самого автора:
Что уподобим торжеству, Которым чудо Искупленья Они в восторге веры чтут?.. Все тихо… полночь… нет движенья… И в трепете благоговенья Все братья той минуты ждут, Когда им звон-благовеститель Провозгласит:64
Стихотворение представляет собой ответ на воейковское «Послание к Жуковскому из Сарепты 1813 г.», напечатанное в «Вестнике Европы» в марте 1813 года. В своем послании Жуковский пересказывает план задуманной им «богатырской» поэмы («Владимир»), герой которой оказывается перед слитыми из огня чертогами и видит, как «двенадцать девк нему идут и песнь приветствия поют». О начале работы над второй частью «Двенадцати спящих дев» Жуковский сообщал в письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1814 года.
65
Вариант: «С трубою ангел-пробудитель» ( Жуковский 1918:I, 142).
Эта гернгутерская литургия на открытом воздухе, как бы в самом храме природе, — прообраз заключительной части «Вадима», в которой героям открывается у могилы великого грешника таинство преображения искупленного мира:
О сладкий воскресенья час! Им мнилось: мир рождался! Вдруг… звучно благовеста глас В тиши небес раздался. <…>И некто, светел, в алтаре Простерт перед потиром, И возглашается горе Хвала незримым клиром. <…>И вдруг… все тихо! Гимн молчит; Безмолвны своды храма <…> Куда же?.. о священный вид! Могила перед ними; И в ней спокойно; дерн покрыт Цветами молодыми; И дышит ветерок окрест, Как дух бесплотный вея; И обвивает светлый крест Прекрасная лилея. Они упали ниц в слезах; Их сердце вести ждало, И трепетом священный прах Могилы вопрошало… И было все для них ответ: И холм помолоделый, И луга обновленный цвет, И бег реки веселый, И воскрешенны древеса С вершинами живыми, И, как бессмертье, небеса Спокойные над ними…66
Совершенно очевидно, что божественная литургия у гроба —важная символическая тема в поэзии Жуковского середины 1810-х годов. Так, в своем знаменитом поэтическом обращении к Александру I Жуковский даст развернутое описание торжественного молебствия российской армии, устроенного, по повелению императора, у эшафота Людовика XVI в православную Пасху 1814 года: «На страшном месте том смиренный вождь царей // Пред миротворною святыней алтарей // Велит своим полкам склонить знамена мщенья, // И жертву небесам приносит очищенья. // Простерлись все во прах; все вкупе слезы льют; // И се!.. подъемлется спасения сосуд… // И звучно грянуло: воскреснул Искупитель!» ( Жуковский:I, 374). Знаменательно, что в 1810-е годы тема искупительной литургии преломляется поэтом в самых разных жанрах и идеологических планах — послании другу (личный план), сказочной балладе (план воображения), патриотическом послании-дифирамбе (исторический план).
Заметим, что интерес поэта к евангелическим братьям-гернгутерам, которые «служат сердцем Божеству, отринув мрак предрассужденья», был связан с его тогдашними поисками «живой», «непосредственной», «идущей из сердца веры», свободной от «бытовой „обрядовой“ религиозности» (см.: Проскурин: 118). В этом контексте особенно показателен слух о замысле Жуковского уехать к гернгутерам весной 1814 года после отказа Е. А. Протасовой в руке дочери — слух, опровергнутый самим поэтом в письме к Марии Андреевне Протасовой ( Уткинский сборник:152) [67] …
67
Благодарю Андрея Зорина за указание на это письмо.
Бдение человека в ночи является темой идиллии «Деревенский сторож в полночь» (Из Гебеля) (1816) — очень важного
Этот образ ночного сторожа восходит к пророчеству Исайи, популярному в пиетистской проповеднической традиции: «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи! Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите» (Ис. 21, 11–12).
В другой идиллии из И.-П. Гебеля «Тленность» (1816) (незаслуженно названной П. Загариным одним «из самых бедных по содержанию» сочинений Жуковского) мотив бодрствования в ночиассоциируется с темой разрушения мира и Страшного суда:
Придет пора — сгорит и свет. Послушай: Раз о полуночи выходит сторож — Кто он, не знают — он не здешний; ярче Звезды блестит он и гласит: Проснитесь! Проснитесь! скоро день!..Вдруг небо рдеет И загорается, и гром сначала Едва стучит; потом сильней, сильней; И вдруг отвсюду загремело; страшно Дрожит земля; колокола гудят, И сами свет сзывают на молитву: И вдруг… все молится; и всходит день — Ужасный день: без утра и без солнца; Все небо в молниях, земля в блистаньи…Утро мира ожидалось Жуковским, как и многими его современниками, в самом близком будущем и связывалось с установлением нового порядка в Европе после окончательной победы над Наполеоном. В патриотическом стихотворении «Певец в Кремле» (работа над которым шла параллельно работе над «Вадимом») поэт, подобно сторожу из Сеира, предсказывает близость зари («звезда востока»), разгоняющей своим сиянием «мрак жизни» и указывающей «к небесному дорогу»:
О! совершись, святой завет! В одну семью, народы! Цари! в один отцов совет! Будь, сила, щит свободы! Дух благодати, пронесись Над мирною вселенной, И вся земля совокупись В единый град нетленный! <…> Рука с рукой! вождю вослед! В одну, друзья, дорогу! И с нами в братском хоре, свет, Пой: слава в вышних Богу!68
На связь финала этого стихотворения с идеологией только что учрежденного Священного союза впервые указал А. Л. Зорин в докладе «Почему никто не любил В. А. Жуковского» (1997).
Примечательно, что на частый в сочинениях Жуковского того времени образ полночного стража обратил внимание князь Вяземский, не одобрявший мистических исканий своего друга. Хорошо известно, что в 1819 году Вяземский критически отзывался о каких-то «бутошниках» Жуковского, способных «надолго удалить то время, в которое желудки наши смогут варить смелую и резкую пищу немцев» ( ОА:1,274). Под этими «бутошниками» В. И. Сайтов предложил понимать балладу «Двенадцать спящих дев», «заимствованную из плохого немецкого романа Шписа», и предположил, что слово «бутошники» находится в связи со скандальной пародией Елистрата Фитюлькина (В. А. Проташинского) «Двенадцать спящих бутошников», опубликованной в 1832 году ( Там же:616) [69] .
69
Заметим, что в том же 1832 году в Большом театре состоялась премьера оперы А. Н. Верстовского «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев» (в написании либретто по мотивам баллады Жуковского участвовали С. П. Шевырев, С. Т. Аксаков, М. Н. Загоскин и А. А. Шаховский). Значительным успехом у современников пользовались ария Сторожевойдевы «Идет, идет обетованный» и хор сторожевых дев в финале. Либретто оперы, доводившее до абсурда романтико-мистические темы Жуковского, было признано критиками того времени откровенно неудачным и не раз подвергалось переделкам (см., в частности, типо-литографию «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев». Фантастическая опера в двух действиях и трех картинах. Переделка А. П. Морозова. СПб., 1898).
Но почему балладу Жуковского Вяземский назвал именно «бутошниками»? Возможно, потому, что девы, сменяющие друг друга в полночь на стенах замка, напомнили ему ночных караульных. Однако такая ассоциация могла возникнуть, как кажется, только под непосредственным влиянием других произведений Жуковского о сторожах-«бутошниках», бодрствующих в полночь (в 1818 году в книжках «F"ur Wenige» были напечатаны «Деревенский сторож» и «Тленность» [70] — произведения, критически оцененные арзамасцами) [71] . К этому «полнощному циклу», как представляется, Вяземский «приписал» и «старинную повесть» «Двенадцать спящих дев» — историю о пробуждении дев героем-избавителем, пришедшим в ночи.
70
Обе эти идиллии были написаны в октябре1816 года, то есть в тот же месяц, когда Жуковский завершал работу над «Вадимом».
71
Шутка Вяземского между тем не столь безобидна: бутошник — это не только сторож, но и «городовой страж, полицейский нижний чин, живущий в городовой полицейской будке» ( Даль: I, 136). Бодрствующие сторожа, предсказывавшие в сочинениях «пробужденных» авторов наступление «утра Европы», в реальной европейской политике превращались в полицейских стражей — охранителей монархических режимов Священного союза.