Дом толкователя

Виницкий Илья Юрьевич

Сюжет «Двенадцати спящих дев» подчинен принципу строгой зеркальной симметрии, выражающей традиционное для теософского путешествия соотношение «ветхого» (зд. Громобой) и «нового человека» (Вадим). Первая часть дилогии — история о грехопадении,небесной каре и пробуждении совестив душе преступника. В центре ее — образы страшного грешника (имя героя фонетически связывается автором с идеей наказания [ «гром», «бой», «гряди!»] и смерти [анаграмма слова «гроб»]) и его невинных жертв-дочерей. Вторая («Вадим»; первоначальное название баллады — «Искупление») — об искуплении грехагероем-избавителем и о спасении им двенадцати дев. В центре этой баллады — идеальный юноша, достойный стать мужем одной из дочерей Громобоя [85] . Герой первой баллады грешит и кается в своих грехах, прощение ему пытаются вымолить его чистые дочери. Добродетельный герой второй баллады странствует в поисках приснившейся ему одной из дочерей Громобоя, совершает подвиг, проходит испытания соблазнами земной любви и власти и в итоге обретает свой идеал.

85

В финале первой части дилогии о девах говорилось, что спасителем дев мог бы стать лишь тот

чистый душою юноша, «кто властен побеждать все ковы обольщенья», кто «небесной верен красоте» и «непобедим земною», готов «все предстоящее презреть» и «с верою смиренной» идти в даль к сокровенной награде. Подобные условия (далеко отстоящие от двусмысленных условий в романе Шписа) — традиционны для теософского сюжета, привлекавшего к себе не только немецких пиетистов, но и «мистицизмовавших» русских пастырей того времени. Так, ректор Петербургской духовной академии Филарет (увлеченный в начале 1810-х годов учением Штиллинга) говорил в своем «Слове на Рождество Христова» 1811 года: «Кто дал нам сердце не довольствующееся большею или меньшею долею: оно все должно принадлежать Владыке всяческих. Он отвергает всякую любовь, которыя не основывается на любви к Нему; всякое наслаждение, в котором ищем себя, есть огорчение для Него; всякая мысль, наклоненная к тварям, — измена Ему; всякая рассеянность — удаление от Него. Строгая токмо над собою бдительность может возвести к блаженному с Ним соединению и удержать в нем. Небесный Жених обручается с мудрыми токмо и непорочными девами; девственная, к единому Богу обращенная душа зачинает духовную жизнь и рождает блаженство чистого созерцания. Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят — и где? в самом сердце своем» (цит. по: Галахов:166). Заметим здесь, что Филарет был одним из самых авторитетных для Жуковского пастырей.

Начало первой части — изображение пенистой пучины, в которую хочет броситься унылый витязь (взгляд вниз; отчаяние, предшествующее грехопадению). Действие второй завершается изображением спокойных, «как бессмертье», небес, сливающихся над героями (взгляд вверх; надежда). Первая часть дилогии начинается «в глухую полночь» (у Шписа — ранним утром!) и включает апокалиптическую сцену возмездия («Гряду! и вечный Божий суд // Несет моя десница!»). Вторая завершается на заре, «в светлый час земли преображенья» (указание на время отсутствует у Шписа), когда над землею встает «звезда пробужденья». [86]

86

«Громобой» — типичная для Жуковского «ночная» баллада (тема мрака и ужасов ночи). «Вадим» — одно из самых «светлых» стихотворений поэта (тема блеска, сияния, постепенно охватывающего весь мир и превращающегося в итоге в пылающую пучинусвета).

В конце первой части замок Громобоя погружается в сон; храм (место свято)приходит в запустение,и чистые девы засыпают на века,в конце второй — пробуждаются девы;герой и одна из дочерей Громобоя (та, что ему являлась) венчаютсяв чудом освященном храме.Возрождение храма и брак героев сопровождаются воскрешением всей природы.Час пробил. Миссия мистического героя выполнена, грех искуплен, пробужденные девы в «эпилоге» превращаются в инокинь (все двенадцать, включая жену Вадима?) и после своей смерти являются украшенными звездными коронами у небесного алтаря [87] .

87

Блудов писал об этом «великолепном эпилоге»: «поэт показывает нам разверстые небеса и дочерей Громобоя, блистающих у подножия мистического креста сверхъестественной красотою в окружении небесных духов, радующихся их спасению» ( Арзамас:II, 99). Любопытно, что о сверхъестественной красоте дев у Жуковского нет ни слова: воображение Блудова дорисовывает эту мистическую картину.

Примечательно, что чертами истинного христианина Жуковский наделяет в своей балладе героя, имя которого заимствовано из дохристианскогопериода русской истории (легендарный борец за свободу Новгорода IX века [88] ). Сказочный мир «Вадима» последовательно строится автором как христианский (в отличие от «исторического» мира повести «Вадим Новгородский», где действуют языческие божества из славянского баснословия: Перун, Позвизд, Дагода, Световид). Один из важнейших образов баллады — образ сияющего креста, сопутствующий герою-искупителю на протяжении всего его путешествия. Сияет крест на груди старца, явившегося юноше на заре жизни. Златой крест дарит Вадиму его мать.

88

Вадим был частым персонажем в русской литературе XVIII — первой трети XIX века: честолюбец и заговорщик у Екатерины II и М. М. Хераскова; тираноборец и республиканец у Я. Б. Княжнина, К. Ф. Рылеева и М. Ю. Лермонтова.

Сияет крест на «главе Печерской», когда герой, совершив свой подвиг, подъезжает к Киеву. Светлый крест, обвитый лилеей, оказывается над могилой прощенного Громобоя. Наконец в финале сияющий крест загорается на небесах. Можно сказать, что жених-спаситель Вадим выполняет в балладе роль мистического рыцаря креста(традиционное наименование героев теософских путешествий), а искупление греха Громобоя и избавление дев от векового сна есть не что иное, как мистический акт освобождения души от ига тяготеющего над нею греха «ветхого человека».

* * *

Подведем итоги. Завершенная в 1816 году и опубликованная в 1817-м «старинная повесть» о пробужденных Вадимом девах отражает милленаристские чаяния эпохи, ставшие предметом историософских спекуляций проповедников того времени, прежде всего немецкого мистика Юнга-Штиллинга, соединившего в своих писаниях задачу духовного пробуждения современников с образом заснувших в ожидании Спасителя дев. Национальная специфика баллады и самый маршрут (=телеология) ее главного героя получают в идеологическом контексте того времени мистико-патриотическую мотивацию: русскийвитязь Вадим движется на юг,где должно свершиться великому событию, предуказанному святым Провидением.

В таком случае «неопределенный» финал произведения является вполне логичным завершением всего действа, и вознесение пробужденных дев, украшенных звездами, на небеса прямо указывает на стих из Откровения о великом знамении явившейся на небе

жены, облеченной в солнце, на главе которой венец из двенадцати звезд(Откр. 12, 1) [89] . Это знамение предшествует великим событиям, кладущим конец священной истории. Место действия «эпилога», открывающееся «сквозь занавес зари» («блистает крест; слиянны из света зрятся алтари»; тьмы серафимов, кипящие в «пылающей пучине»), — это, конечно. Небесный Иерусалим, храм Божий на небе, в котором херувимы окружают престол Вседержителя и неумолчно день и ночь прославляют «бесконечные совершенства Его не только в великом деле творения, но и нашего искупления» ( БЭ: 748) [90] . Пробужденные девы в балладе Жуковского предстают мистическим олицетворением Церкви избранных (Жены, облеченной в солнце). Сам же Вадим аллегорически уподобляется Христу — Жениху-Искупителю, пришедшему в полночь (что, кажется, хорошо почувствовал Степан Шевырев, «увидевший» — возможно, под влиянием финальной картины из оперы Верстовского — героя баллады сияющим на небесах «в хоре пробужденных дев») [91] .

89

«Эсхатологический образ церкви как „небесного Иерусалима“, — пишет С. С. Аверинцев, — пронизан символикой числа 12, прямо соотнесенного с числом апостолов» ( Аверинцев: 176): 12 врат, 12 камней, украшающих стены города, 12 колен, представленных двенадцатью избранниками; «стена города имеет двенадцать оснований и на них имена двенадцати апостолов агнца» (Откр. 21, 14). Согласно толкованию Штиллинга, «двенадцать звезд на главе Жены, облеченной в истинну Евангелическую, должны быть двенадцатью благовестителей Евангельского учения» ( Штиллинг 1815:159). Ассоциация вознесенных дев, сменявших некогда друг друга на стенах замка, с апостолами представляется вполне допустимой. Кроме того, украшенные звездами девы символизируют собой так называемую зодиакальную дюжину, увиденную на утренней заре (то есть во время слияния ночи и дня, в момент небесной гармонии).

90

Ср. показательные переклички с финалом «Вадима» в уже упоминавшемся послании А. Ф. Воейкова «К жене и друзьям», датированном 20 августа 1816 года и опубликованном в 1821-м. Уединясь в своем кабинете, лирический герой «Дерзает подлететь Создателя в чертогу, // Где Серафимов тьмы кипят,/ / И в хоре их поет„Три свят“ // И „Слава в вышних Богу“! // О, память сих минут святых, // Чистейших и духовных, // В кругу земных друзей, в кругу друзей бесплотных, // Я сохраню до поздних дней моих!» (цит. по: Веселовский:196). Очевидно, здесь мы имеем дело именно с цитированием «Вадима» (публ. 1817), так как известно, что значительная часть послания Воейкова была написана после августа 1816 года ( Веселовский: 196; Арзамас:II, 547).

91

Ср. позднейшее толкование Жуковским понятия «искупление»: «Возвращение человеку утраченного им присутствия Божия. В сие присутствие он может быть введен только Христом. Бог сошел во Христе к человеку, человек только Христом может возвыситься к Богу. Аз есмь путь»( Жуковский 1902:X: —).

Если говорить об эмоциональном пафосе этой баллады, то его можно сформулировать как пафос взволнованного и радостного предчувствия: «я жду и надеюсь, и вы ждите и надейтесь; уже скоро!» В результате миссия самого поэта оказывается родственной миссии бодрствующего проповедника, то есть, используя позднейшее определение Жуковского, поэт становится «сторожем нетленной той завесы», которой задернут от нас таинственный мир; провозвестником царства истины, «стоящим при Девах», ободряющим своим словом унылых и призывающим уснувших к пробуждению в предрассветный час.

Таким образом, «Вадим» (и «Двенадцать спящих дев» в целом) может быть интерпретирован как своего рода «мистическая баллада» [92] , «шифрующая» апокалиптический сюжет, лирически переживаемый автором: история о пробуждении души в урочный час, ее соединении (браке) со своим избавителем-искупителем и мистическом преображении мира [93] . В то же время отсутствие открытой дидактики и аллегорий, характерных для теософских поэм XVIII века, обилие «чудес» и увлекательных происшествий, свободно сменяющих друг друга в лирическом повествовании, грациозность рассказа и легкая ирония, сообщаемая балладе шутливым посвящением («Дев я разбудил… // Не усыпить бы друга»), — все это сближает жанровый эксперимент Жуковского с мистической «сказкой» (M"ahrchen), в которой, по Новалису, все «чудесно, таинственно и оживленно» и которая, описывая отдаленные полулегендарные времена, является «одновременно пророческим изображением» будущего ( Новалис 1934:134). Обращаясь к русской средневековой старине, Жуковский поступает как «истинно сказочный [зд.: романтический. — И.В.] поэт», то есть, по Новалису, как «провидец будущего» ( Там же).

92

Заметим, что именно такое определение дал этому произведению критик антиромантического «Вестника Европы» Семен Осетров (Вестник Европы. 1821. Ч. 116. № 4).

93

Вообще тема пробуждения от векового снагероя или героини неким спасителем — одна из сквозных символических тем русской литературы XIX — начала XX века (ср. ее «патриотическую» модификацию в текстах от знаменитого пушкинского «Россия вспрянет ото сна» из послания к Чаадаеву 1818 года до лирико-апокалиптического образа «спящей России» в творчестве А. А. Блока; также ср. ее пересечение с сюжетом о спящем богатыре-спасителе). Эта тема оказывается центральной в таких произведениях, как «Что делать?» Н. Г. Чернышевского и «Обломов» И. А. Гончарова.

Когда мистическая волна середины 1810-х годов схлынула, символический смысл поэмы о спящих девах потерял свою былую определенность и стал казаться читателям туманным поэтическим чаянием мечтательного романтика.

Глава 2. Видение конгресса: Жуковский и миссия императора Александра

Властителю совластвует певец;

Переселясь в обитель неземную,

Из легких снов себе свой зиждет трон;

Пусть об руку идет с монархом он:

Они живут на высотах созданья.

В. А. Жуковский. «Орлеанская дева»