Дом Ветра
Шрифт:
— Каталина! — услышала она знакомый голос.
— Черт, — Каталина подошла к сестре. Последний раз она видела Теодору, когда той было восемнадцать и она вышла замуж за Рамона; с тех пор прошло тринадцать лет.
— Ты вернулась в Мадрид? Когда? — «Ага, скажу я тебе так все», — подумала Каталина, улыбаясь сестре, хотя в глубине души призирала ее.
— Нет, я давно здесь, с начала войны, — ответила Кат.
— Ты... с ним? — Каталина нахмурилась, понимая, что Теодора имеет в виду Джейсона.
— Да, — проронила Каталина, — у него есть имя, вообще-то.
— Приходи к нам. Поговорим, увидишь всех. Поругаем Франко и похвалим Республику, — Кат кивнула.
Почему-то
Она пришла домой, зная, что ужинать придется хлебом с водой, — а что еще оставалось делать. За последние два года она сильно похудела; если бы Джейсон под страхом разоблачения не носил глюкозу, то она точно превратилась бы в скелет. Да, прежней Кат больше не существовало. Черты лица обострились, а черные глаза из-за темных кругов под ними, казалось, прожигали.
На кухне курил Диего, Каталина запахнула старенький жакет, чтобы было теплее. Он как-то многозначно посмотрел на нее, а потом печально заговорил:
— Тебя хотят арестовать.
— Не понимаю... — она тяжело сглотнула.
— Ребята рассказали, что некий Рамон Баррадос интересуется тобой. Ты не знаешь, какое отношение он к тебе имеет? — Диего обратил на нее свои темные пронзительные глаза.
— Знаю: он мой бывший жених, муж моей сестры. Но при чем здесь все это? — Каталина отвернулась от Диего. — Почему ты решил, что это я?
— Потому что он говорил о некой сеньорите Саргос, — перед глазами завертелось, от страха внутри все сжалось. — Будь осторожна, им что-то известно. Известно про того беднягу, — они замолчали, а потом она ушла, из-за беременности плохо себя чувствуя, но нельзя это показать.
Она долго думала, должна ли пойти в отчий дом, чтобы все узнать, — это нужно, чтобы помочь выбраться из беды, иначе пострадают и Джейсон, а этого нельзя допустить.
Каталина не сказала мужу, куда пошла. Она немного подкрасилась, хотя вся ее косметика пришла в негодность, но ничего другого не было; надела синее трикотажное платье, в котором прилетела три года назад, и старое серое твидовое пальто, купленное еще в той жизни. Она легко добралась до родного дома, милая девушка открыла дверь, помогла снять пальто, спрашивая, не угодно ли ей чего-нибудь. В Лондоне она постоянно слышала эту фразу, но сегодня ей впервые стало стыдно: война изменила ее, заставила восстать против природы, отвергнуть свое богатое прошлое. Она осмотрела дом, где не была шестнадцать лет, дом, что она видела в плохих снах. Он почти не изменился, все то же, только в глаза бросалась потасканная помпезность.
— Дочка, — услышала она, из музыкальной комнаты вышла Ленора с Урбино, — как мы рады тебя видеть.
— Здравствуйте, мама и папа, — сухо сказала Кат, — а где Тео?
— Я здесь, — она обняла сестру. — Ты изменилась.
— Лондон меня изменил, — Каталина слегка улыбнулась, сдерживаясь, чтобы не бросить пару колких фраз, — и мой муж, — прибавила она позже.
— А он где? — Урбино показал жестом, чтобы они все сели на софы.
— Он — хирург, папа. Конечно, в госпитале, — фыркнула она.
— А Джулия? — о, неужели они помнят, что у них есть внучка, даже ее имя, вот это да...
— Джулия и Флер у родственников в Кенте, — Каталина старалась понять поведение своей семьи. Они были слишком насторожены, словно ожидая чего-то или кого-то. Часто посматривали на часы и вяло поддерживали беседу. Что бы все это могло значить? И где Рамон? Страх подкатывал к горлу, Каталина пыталась загнать его подальше, но он почему-то прорывался наружу.
—
— Значит, вот она, твоя месть, — Кат нервно рассмеялась. — Я больше не испанка.
— Ошибаешься, Кат, ты — наша гражданка, а со шпионами и предателями у нас один разговор. Берите ее, и поедем скорее, — двое сопровождающих схватили ее за запястья, надевая наручники и завязывая глаза.
Кинув ее в машину, как мешок с картофелем, повезли по разбитым дорогам, как какой-то хлам. После выволокли из машины, провели через двор, а потом по сырым узким коридорам. Толкнули в карцер на каменный пол, она ушибла коленку. Сняли повязку и наручники. Пахло смрадом, фекалиями и мочой, на камнях можно было разглядеть пятна крови, а свет в тюремное окошко едва пробивался, отчего казалось, что стены давят. Были слышны приглушенные стоны и плач, грубые выкрики и тяжелые удары в двери. Ей стало не по себе, Каталину вырвало в углу. Она ничего не ела с утра. Принесли баланду с плевками, наверное, чтобы еще больше унизить заключенных или чтобы проверить на стойкость, кто готов терпеть унижения. Она отодвинула миску, забравшись на соломенный тюфяк с клопами. Ночью за ней пришли.
Ей снова надели наручники и повязку на глаза и повели по узким коридорам. Она услышала, как отворилась дверь перед ней. Каталину подвели к стулу, грубо усадили. Волна страха подкатила к горлу, но она взяла себя в руки: во что бы то ни стало она не должна показывать, что ей страшно. В лицо ударил запах дорогого одеколона и табака, с глаз сползла повязка; кто-то стоял сзади.
— Ну вот мы и встретились, — услышала она знакомый бархатный голос.
Голос, что когда-то шептал ей на ушко нежности и слова любви, голос, что когда-то заворожил и влюбил в себя, обещая, но не исполняя.
— Хочешь мстить?! — прошептала она, Рамон рассмеялся, садясь за свой стол и нависая над ним угрожающе.
— Хочу, чтобы справедливость восторжествовала, — он стряхнул с сигареты пепел, в его темных глазах пылал гнев.
— О чем ты? — она говорила так, словно бросает ему вызов.
— Ты меня бросила, вышла замуж за это ничтожество, которое ты же мне и поможешь уничтожить, — Рамон стал ходить по комнате, не отрывая глаз от Каталины.
— Не трогай Джейсона! Тебе не понять, что такое любовь! Я влюбилась в него, в его жажду жизни, в его красивые слова и дела, — на ее лице играла злая улыбка, от чего первые морщинки у губ становились более явными.
— Как же прозаично, Каталина, и как лживо! — он бросился к ней, сжимая ладонью горло. Стало тяжело дышать, помутнело перед глазами. — А теперь скажи-ка мне, где прячутся эти поганые коммунисты, — его лицо в паре дюймов от ее лица пугало Каталину, она призвала всю свою храбрость:
— Я не знаю...
— Знаешь, дрянь! — Рамон схватил ее за волосы на затылке, оттягивая голову вниз, чтобы легко было заглянуть в душу.
Она нагло смотрела на него. Когда-то его сломанный нос привлекал, она считала это признаком мужественности. Давным-давно она восхищалась его квадратным подбородком с ямочкой, любила гладить его скулы, пропускать сквозь пальцы темные волосы, как лионский шелк, на ощупь. Но сейчас она испытывала только призрение и ненависть. Он прятался за грубостью, скрывая истинную натуру.