Дом
Шрифт:
– Твой отец был оптимистом. «Как себя чувствуете?» — склонился над ним врач. «Отлично!» — улыбнулся он. И умер. А дед Авраам был крутым: даст подзатыльник, а сам ржёт: «Тяжело в ученье — легко в мученье!» А бабка твоя его оправдывала, говорила, это от большой любви.
У Исмаила был вкрадчивый голос с приятной хрипотцой, но Яков Кац слушал вполуха, глядя, как за бильярдным столом гоняют шары.
– А прадеда твоего Первая Мировая ранила, Вторая — добила. Перед последней атакой он нацарапал на клочке бумаги, что видел сон, как тот снаряд опять разорвался, и его опять осколками посекло… Письмо с похоронкой прислали.
Исмаил
– А ты чем занимаешься? — равнодушно спросил Яков, прикидывая, положат ли «свояка» в дальнюю лузу.
– У меня пиар-агентство.
– Много работы?
– Хватает.
– И в чём она заключается?
– Как бы тебе объяснить… Ладно, попробую. Ты же студент, математик, должен понимать, что когда изо дня в день долбят: дважды два пять, то невольно задумаешься, а вдруг — не пять? А если на одном уроке дважды два пять, на другом — семь, на третьем — девять? Кто-то доказывает, что ноль, кто-то — что не ноль. Наравне с другими промелькнёт и четыре. Тогда каждый доволен, у каждого своя правда. А я дирижёр, который руководит свободомыслием, создаёт искусственную информационную среду…
— Приходится лгать?
— Ну что ты! Я как раз из тех, кто говорит, что дважды два четыре. И мне хорошо платят!
Яков точно ежа проглотил. Он вдруг вспомнил своих учителей и задним числом понял: в их задачу вовсе не входило дать ему образование, они, как хищные гарпии, были нацелены на то, чтобы привить ему комплекс школяра, что они были частью системы, выпускающей послушных, доверчивых взрослых детей, которым в дальнейшем телевизор объясняет: это хорошо, это плохо, а жизнь, не вместившуюся в экран, игнорирует, и главным для них было не научить замечать фальшь в мировой картине, а научить её не замечать, не видеть, что в ней концы не сходятся.
– О чём задумался? — вернул его Исмаил Кац, неотвязный, как свист в ушах.
Яков вздрогнул, ему стало не по себе, как зайцу в лучах прожектора, под выцветшими глазами дяди.
– Я, пожалуй, пойду…
– А хочешь из моего дневника послушать? — сощурился Исмаил Кац, и, не дожидаясь, вынул блокнот: - Под утро, ещё не проснувшись, я на мгновенье представляю, что меня уже нет, что мое «я» исчезло, и кричу от ужаса, сбрасывая одеяло.
Вспомнив про свои страхи, Яков Кац закусил губу.
– Этот страх смерти, небытия, которое я никак не могу вообразить, сопровождает меня всю жизнь, как проклятие. Одно из проклятий жизни. Мне лишь на мгновенье удаётся представить, что всё это вокруг меня — и цветы, и солнце, и весёлый смех из окна - пребудет вечно, а меня не станет, как тут же покрываюсь холодным потом. «Чего о смерти думать, всё равно не избежать», - отвечают мне, когда я завожу об этом речь. Или прячутся за слова: «Когда я есть, смерти нет, когда она есть, меня нет». Но я вижу, что им страшно, может быть, больше, чем мне, они не допускают даже мысли о том, что навсегда исчезнут, как не понимают этого дети или животные Они погружаются в работу, которую ненавидят, и семью, которая висит на плечах, припечатывая к земле. А другое считают ненормальным, странным, от того, кто живёт иначе, держатся подальше, как от зачумлённого. Мы все неизлечимы, почему же на земле не установится братство, величайшее из братств, - братство смертников? А мы придумали бомбы, ракеты, будто и так не умрём! Мы придумали их, сами не зная зачем! Я был искренним, а меня осмеивали, и я научился молчать
Исмаил Кац поднял голову. Яков, не отрываясь, смотрел на дядю, открывшегося с неожиданной стороны, и хотел уже поделиться своими страхами.
– Ты, что же, под графа Толстого косишь?
– вмешался бармен, распускавший уши, как паруса.
Исмаил Кац замялся.
– Опять входит в моду… Невольно подражаешь… Но форма не отменяет содержания… Бывает, от страха умирают, а я от страха живу, верчусь целыми днями, чтобы забыться… - И вдруг расхохотался: - Ну, раскусил, раскусил: заказали письмо в психоаналитический журнал. И заплатили хорошо.
– Кац везде хорошо, - усмехнулся бармен.
– А таким, как ты, везде плохо!
– огрызнулся Исмаил.
Но про журнал он выдумал на ходу, наведя перед встречей справки о Якове, решил, что к нему будет легче подступиться, если обсудить его фобии, и разыграл весь спектакль.
– Не забывай, что и ты Кац, - уговаривал он племянника, по-собачьи заглядывая в глаза. — А про пиар-агентство не заморачивайся, дал же Господь заповеди, значит, не хотел всё пускать на самотёк.
Яков недоумённо взглянул, не понимая, куда он клонит.
– Сейчас объясню, - перехватил тот его взгляд. — Думаешь, иметь собственное мнение — роскошь? Ничего подобного! Болезнь, хуже СПИДа! Корень всех несчастий! Вот мы, как боги, и даём готовые рецепты, избавляя от этой тяжести.
Исмаил Кац ухмыльнулся, и Яков вдруг увидел в нём Людвига Циммермановича Фера, точильщика ножей.
А дядя, обкладывая как волка, заходил уже с другой стороны.
– Этот дом проклят, мало в нём твой отец настрадался?
Яков промолчал.
– А как бабку с дедом чуть не зарезали, знаешь?
Яков кивнул.
– Мать приёмная рассказала? Мы же ничего о тебе не знали, думаешь, бросили бы?
– Чего ж теперь?
– Сгнить хочешь? Мира не повидать? Это же дыра!
– Это моя Родина.
– Родина? А знаешь, как твой отец говорил? «Какая разница, где жить, главное — с кем». Ну, поедем?
– Куда? В психушку? Как отец? Так, она и здесь есть.
И, поднявшись, Яков сухо откланялся.
«Хоть позвони!» - сунул ему визитку Исмаил. Разжав на улице вспотевший кулак, Яков прочитал: «Лю. Ци. Фер». Он скомкал визитку и, как змею, швырнул в урну. Исмаил Кац заказал ещё пива, пристально глядя на усатого бармена, а, расплатившись, не удержался: «И за что ты нас не любишь?»
А Яков Кац после отъезда Исмаила зачастил в подвал «катать» шары, с математической точностью вычисляя удары, разбрасывающие их по лузам, так что бильярдисты прозвали его Академиком.
Саша Чирина, не поладив с кровным сыном, всю заботу отдала приёмному: холила его, лелеяла, чтобы по прошествии лет превратиться для него в Крысу. К этому времени Яков Кац совершенно облысеет, прикованный своим страхом, будет по-прежнему жить с приёмной матерью в одной квартире и, поменяв двух жён-близняшек, дочерей Авессалома, будет скрашивать одиночество с единственным «другом».