Домик в Армагеддоне
Шрифт:
Как на каком-нибудь запруженном любореченском перекрестке, сигналя друг другу и мигая фарами, от КПП отъезжали машины. Автобус понадобился только один, и тот остался не заполнен. Стоял, наполовину высунувшись за ворота, дожидаясь, пока освободят проезд. Передние двери были открыты, слышалась песня под гитару: “Иду в поход. Два ангела вперед”. Часто ее пели. Был и официальный гимн, но он так и не прижился.
Вслед автобусу пристроились два черных джипа. За тонированным стеклом одного из них просматривался профиль Шульги. Шульга мрачно смотрел на автомобильное столпотворение
Проезд освободился и, выпустив облачко газов, автобус выехал за ворота. За ним тронулись джипы.
Прощай, Евгений Васильевич. Спасибо за все.
Россия поднимется в полный рост, и мир облегченно вздохнет, встречая этого целованного Богом богатыря, способного в который раз переломить ход истории, влекущей нас в неминуемую пропасть, к гибели гуманистических цивилизаций.
Гавка подошел к Фиме, тявкнул с блаженной усталостью – умаялся от беготни и эмоций. Папаша завел машину. Присев на корточки, Фима сложил ладони лодочкой, подставил Гавке под морду. Из приоткрытой пасти шпарило.
– Идем со мной. – Гавка лег, вяло постукивая хвостом о пыльные плиты. – Пойдем.
Фима поднялся, встал вполоборота к машине, показал ему: давай сюда. Но Гавка вдруг вскочил и с веселым визгливым лаем бросился в другую сторону. Добежав до деревьев, остановился, посмотрел на Фиму.
– Как хочешь, – Фима развернулся и пошел к машине.
Нет, Евгений Васильевич, не куклы. Не марионетки. Не закроете. Это вы нас нашли, не мы вас. Вы лишь угадали, где нас искать. Мы вам не мышки лабораторные. Не вы нас вырастили, неправда ваша. Вы тут совсем ни при чем. Всего лишь помогли нам собраться, разглядеть друг друга. Мы сами выросли на этом благоустроенном пустыре, в который вы – все вы, и вы тоже, пустомели кисельные, – превратили нашу страну. Нашу! Не искать Киева под вами? А хрен вам не мясо?! Мы не венгры и не ляхи какие-нибудь. Мы внуки одного деда. Уж кому Бог пошлет. Так-то, дяденьки.
Теперь мы сами, сами как-нибудь. Сами!
Опять трасса М-4, теперь в обратную сторону. Уставился в окно с переднего сиденья. Хотел назад, но там какие-то папки, тетради. “Истории, – объяснил папаша. – Не успел на дежурстве заполнить”.
Упорно пытался наладить беседу. Утешал. Понимал бы что.
Откинув спинку сиденья, Фима безучастно смотрел в окно. Щурился в расплавленную лазурь небосвода, временами листал взглядом летучие дорожные картинки.
– Я с начальником твоим поругался.
– Да? Чего?
– Он плохо о тебе сказал.
– Да?
– Баламутом назвал.
– Баламутом?
– Да. Главным баламутом.
– Ну, если главным, это меняет дело. Зря ругался.
– Я его спрашиваю, где мой сын, а он мне какую-то, извиняюсь, ересь – отчислили, мол, сами ищите своего трудного подростка. И назвал тебя главным баламутом. Я, говорю, на вас в милицию подам. Вы тут за них отвечаете, говорю, а вы мне что тут такое, извините, лепите?
– Смешно, да. В
– А этот, второй, московский господин, ну, во френче, этот его одернул. Резко так. Вам, говорит, правильно тут высказывают, где ваш воспитанник? Тебя, Фима, что – отчислили?
– Это я их отчислил. Всех.
– Ну, не хочешь, не говори. А мне позвонили, говорят: приезжайте завтра к десяти. е-мое, у меня как раз “хвосты”! Двоечники досдают. Поставил всем так, полетел.
Помолчал, дожидаясь, пока обойдет их в рисковом маневре мотоциклист.
– Мы ремонт сделали… там, в той комнате, которая с большим окном. Если хочешь… только не перебивай, ладно?
– Я не перебивал.
– Спасибо. Если хочешь… Мы ведь для тебя отремонтировали. Если хочешь, в любой момент можешь приезжать, комната тебя ждет. И мы тоже. Ждем. Там мебель новая, такая, знаешь… под такое необработанное натуральное дерево. Ты же видел, Светлана очень хорошо к тебе настроена.
Выключил радио. Долго молчал, видимо, собирался духом.
Иоанн Воин блеснул издалека главой, покрытой куполом-шлемом, будто на помощь позвал. Невдалеке от него, бодро переваливаясь на кочках и тоже поблескивая металлом, трудился бульдозер. Не так все, не так должно было закончиться.
– Останови на минуту.
– Да тут неудобно. Запрещено к тому же… на трассе.
– Останови.
Встали, скособочившись на съезде с дорожного покрытия. Фима вышел. Немного неуютно было оттого, что папаша видит – и глазеют наверняка людишки из проезжающих мимо машин, – но он истово перекрестился, сощурившись на далекие золотые блики, пылающие поверх облаков.
Отдали этот рубеж. Отступили. Но битва не проиграна. Еще не проиграна. А священник отыщется непременно. Не впервой России останавливаться у самого края.
Остановится, очнется. Развернется и пойдет – срезая путь, напролом, возвращаясь в ту точку, где в который раз разминулась с Богом. Трудной тропой пойдет, трудной и радостной.
Отец вышел, достал сигарету.
– Дай мне, – попросил Фима.
Молча дал. Закурили.
Сколько помнил его Фима, он всегда был такой тощий. Выпирающие сквозь сорочку лопатки; эти скулы массивные, восточные; ключицы под расстегнутым воротом просматриваются – казалось, он собран из одних костей.
– Мне правда… тяжко очень, сынок, – робко начал отец. Робость эта раздражала. От нее хотелось прикрыться, как от простудного чиха в подземном переходе. – Ты только не перебивай, прошу тебя. Пожалуйста. Я своей вины никогда не искуплю.
Никогда, я понимаю. Я поначалу думал: временно все, вот обустроюсь, налажу по новой… и заберу тебя. Со Светой поначалу не очень у нас было. Руготня постоянная, крики. Потом Наденька родилась, на лад пошло. Изменилась она, Света, мягче стала.
Я сколько раз с Анастасией Сергеевной говорил, просил тебя отдать. Она – ни в какую. Дочку, говорила, сгубил, теперь за внуком пришел. Я уступал. Я же понимал, каково ей. И вроде бы настоять я должен был, забрать тебя. Да только ты к тому времени уже смотрел волчонком. Я все думал: маленький ты пока, успею. Не успел.