Домохозяйка
Шрифт:
— По дороге мы купили готовую еду, мама, — говорит Энди. — Но ее слишком много. Не хочешь поужинать с нами?
Я чувствую облегчение, когда Эвелин качает головой. С нею не очень-то приятно делить трапезу. Если она остается на ужин, ожидай потока критики: и столовая у нас не ах, и посуда помыта плохо, да и сама еда тоже дрянь.
— Нет, — говорит она. — Мне надо идти. Твой отец ждет меня.
Она задерживается около Энди. На мгновение я даже подозреваю, что сейчас она поцелует его в щеку, — зрелище, которого я раньше никогда не наблюдала. Но вместо этого она поправляет
— Хорошо, — роняет она, — я пошла.
После ухода Эвелин мы ужинаем вместе, все втроем. Сесилия восседает на своем высоком стульчике и ест лапшу руками. Одна лапшичка непонятно как приклеивается ей на лобик, где и остается до конца ужина.
Как я ни стараюсь наслаждаться едой, в моем солнечном сплетении сидит неприятный комок. Не могу выбросить из головы слова доктора Хьюитта. Он посоветовал мне пойти на чердак. Энди сказал то же самое.
Может, они правы.
Вот почему, уложив Сесилию спать, на вопрос Энди, не хочу ли я выполнить предписание доктора, я отвечаю «да».
45
Шаг пятый: Узнать, что ты все-таки не сумасшедшая
— Торопиться не будем, пойдем медленно, — обещает мне Энди, когда мы стоим у двери на лестницу, ведущую на чердак. — Это принесет тебе пользу, ты увидишь, что там нечего бояться. Все якобы случившееся — исключительно плод твоего воображения.
— Да, хорошо, — с трудом соглашаюсь я. Он, конечно, прав. Но тогда мне все казалось таким реальным…
Энди берет мою руку в свою. Я больше не содрогаюсь, когда он прикасается ко мне. Мы опять начали заниматься любовью. Я опять доверяю ему. Этот поход — последний шаг на пути обратно к той жизни, которую мы вели до моих чудовищных поступков. К той жизни, когда мой мозг еще был в порядке.
— Готова? — спрашивает он.
Я киваю.
Поднимаясь по скрипучим ступеням, мы держимся за руки. Надо повесить тут лампочку. Остальной дом такой уютный. Возможно, если бы эта его часть не наводила такой страх, я чувствовала бы себя лучше. Хотя, конечно, это не оправдание моим поступкам.
Вскоре — слишком скоро — мы подходим к комнате на чердаке. Кладовке, которая в моей голове каким-то образом превратилась в карцер. Энди вопросительно поднимает бровь:
— Ты в порядке?
— Д-да, кажется.
Он поворачивает ручку и толкает дверь. Та открывается. Свет в каморке выключен, там царит кромешная тьма. Что странно, потому что в комнатке есть окно, а сегодня полная луна — я любовалась ею из окна нашей спальни. Ступаю внутрь, прищуриваюсь, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте.
— Энди. — Я проглатываю застрявший в горле комок. — Ты не мог бы включить свет?
— Конечно, дорогая.
Он дергает за шнур, и комната освещается. Но это не обычный свет. Он исходит откуда-то сверху и так силен, что я слепну. Ни с чем подобным я раньше никогда в жизни не сталкивалась. Отпускаю руку Энди, чтобы прикрыть ладонями глаза.
И слышу звук захлопывающейся двери.
—
Мои глаза приспособились к чересчур яркому свету как раз настолько, чтобы я, прищурившись, смогла разглядеть обстановку комнаты. И она в точности такая, какой я ее помню: обшарпанная койка в углу, шкаф с ведром внутри, мини-холодильник, в котором тогда лежали три крошечные бутылочки с водой.
— Энди! — вскрикиваю я срывающимся голосом.
— Я здесь, Нина, — глухо доносится до меня.
— Где? — Шарю руками вокруг, по-прежнему щурясь. — Куда ты делся?
Мои пальцы натыкаются на холодный металл дверной ручки. Поворачиваю ее вправо и…
Нет. Нет! Это не возможно!
У меня опять срыв? Все это происходит в моей голове? Не может этого быть! Слишком все реально.
— Нина, — снова раздается голос Энди. — Ты меня слышишь?
Я прикрываю глаза ладонью.
— Здесь такой яркий свет! Почему он такой яркий?
— Выключи его.
Шарю вокруг, пока не нахожу шнур. Резко дергаю. Чувствую мгновенное облегчение, вернувшись в темноту. Облегчение длится две секунды, после чего я сознаю, что совершенно слепа.
— Твои глаза немного приспособятся, — говорит Энди. — Но это не сильно поможет. На прошлой неделе я заколотил окно и установил новые лампы. Если ты выключишь свет, мир станет черным, как деготь. Включишь — и… Что ж, эти сверхмощные лампочки очень яркие, верно?
Закрываю глаза и не вижу ничего, кроме черноты. Открываю — то же самое. Никакой разницы. Мое дыхание учащается.
— Свет — это привилегия, Нина, — продолжает он. — Матушка и раньше замечала, что ты не выключаешь свет. Ты знаешь, что в других странах есть люди, которые живут вообще без электричества? А ты что делаешь? Разбрасываешься им как попало.
Я прижимаю к двери ладонь.
— Это происходит на самом деле, правда?
— А ты как думаешь?
— Я думаю, что ты полоумный, уродливый мудак.
Энди смеется по другую сторону двери.
— Может быть. Но это ты попала в психушку за попытку убить себя и собственную дочь. Полиция застала тебя за этим занятием. Ты сама призналась, что сделала это. А к тому времени, как они приперлись сюда с проверкой, комната приняла вид самой обычной кладовки.
— Так это было по-настоящему! — ахаю я. — Это все время было по-настоящему. Ты…
— Я хотел, чтобы ты поняла, с чем имеешь дело. — Он говорит это веселым тоном. Находит происходящее забавным. — Я хотел, чтобы ты поняла, что случится, если ты попробуешь уйти от меня.
— Понимаю. — Я прочищаю горло. — Клянусь тебе, что не уйду. Только выпусти меня отсюда.
— Не сейчас. Сначала ты будешь наказана за разбазаривание электричества.
Эти слова вызывают во мне ошеломительное ощущение deja vu. Кажется, меня сейчас вывернет. Я опускаюсь на колени.
— Значит, вот как это будет, Нина, — продолжает он. — Поскольку я человек очень, очень добрый, предоставляю тебе выбор. Можешь включить свет, а можешь сидеть в темноте. Целиком по своему желанию.