Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
— Нечего сказать, славный историкъ, воскликнулъ Санчо; видно отлично знаетъ онъ насъ, если жену мою Терезу Пансо называетъ Маріей Гутьерецъ. Ваша милость, возьмите, пожалуйста, эту книгу и посмотрите помщенъ-ли я тамъ и изуродовано ли и мое имя.
— Должно быть вы — Санчо Пансо, оруженосецъ господина Донъ-Кихота? сказалъ донъ-Іеронимъ.
— Да, я этотъ самый оруженосецъ и горжусь этимъ, отвтилъ Санчо.
— Ну такъ, клянусь Богомъ, воскликнулъ донъ-Іеронимъ, историкъ этотъ описываетъ васъ вовсе не такимъ порядочнымъ человкомъ, какимъ я вижу васъ. Онъ выставляетъ васъ глупцомъ и нисколько не забавнымъ обжорой, — словомъ далеко не тмъ Санчо, какимъ изображены вы въ первой части исторіи господина Донъ-Кихота.
— Прости ему Богъ, отвтилъ Санчо, лучше бы онъ оставилъ меня въ моемъ
Путешественники пригласили Донъ-Кихота отъужинать вмст съ ними, говоря, что въ этой корчм нельзя найти кушанья, достойнаго такого рыцаря, какъ Донъ-Кихотъ. Всегда вжливый и предупредительный, Донъ-Кихотъ уступилъ ихъ просьбамъ и поужиналъ вмст съ ними, оставивъ Санчо полнымъ хозяиномъ поданнаго ему ужина. Оставшись одинъ Санчо слъ на верхнемъ конц стола, а рядомъ съ нимъ хозяинъ, тоже большой охотникъ до воловьихъ ногъ;
За ужиномъ Донъ-Жуанъ спросилъ Донъ-Кихота: вышла ли Дульцинея Тобозская замужъ, родила ли, беременна ли она, или, храня обтъ непорочности, она помнитъ о влюбленномъ въ нее рыцар.
— Дульцинея чиста и невинна еще, сказалъ Донъ-Кихотъ, а сердце мое боле постоянно теперь чмъ когда-нибудь; отношенія наши остаются по прежнему платоническими, но только увы! красавица превращена въ отвратительную крестьянку. И онъ разсказалъ имъ во всей подробности очарованіе своей дамы, свое приключеніе въ Монтезиносской пещер и средство, указанное мудрымъ Мерлиномъ, для разочарованія Дульцинеи, состоявшее, какъ извстно въ томъ, чтобы Санчо отодралъ себя. Съ необыкновеннымъ удовольствіемъ слушали путешественники изъ устъ самого Донъ-Кихота его удивительныя приключенія. И они столько же удивлялись безумію рыцаря, сколько изяществу, съ какимъ онъ разсказывалъ свои безумства, являясь то умнымъ и мыслящимъ человкомъ, то заговариваясь и начиная городить чепуху; слушатели его ршительно не могли опредлить, на сколько далекъ онъ отъ безумца и отъ мудреца.
Санчо между тмъ поужиналъ и, оставивъ хозяина, отправился въ своему господину; «пусть меня повсятъ», сказалъ онъ, входя въ комнату, «если авторъ этой книги не хочетъ разсорить насъ. И если онъ называетъ меня, какъ вы говорите, обжорой, такъ пусть не называетъ хоть пьяницей».
— А онъ именно пьяницей и называетъ васъ, перебилъ донъ-Іеронимъ. Не помню гд и какъ, но знаю, что онъ выставляетъ васъ не совсмъ въ благопріятномъ свт.
— Поврьте мн, господа, отвтилъ Санчо, что Донъ-Кихотъ и Санчо, описанные въ этой исторіи, совсмъ не т, которые описаны въ исторіи Сидъ-Гамедъ Бененгели; — у Сидъ-Гамеда описаны мы сами: господинъ мой мужественный, благоразумный, влюбленный; я — простой, шутливый, но не обжора и не пьяница.
— Я въ этомъ увренъ, сказалъ Донъ-Жуанъ, и скажу, что слдовало бы запретить, еслибъ это было возможно, кому бы то ни было, кром Сидъ-Ганеда, описывать приключенія господина Донъ-Кихота, подобно тому какъ Александръ не позволилъ срисовывать съ себя портретовъ никому, кром Аппеллеса.
— Портретъ мой пусть пишетъ кто хочетъ, замтилъ Донъ-Кихотъ, но только пусть не безобразятъ меня; — всякое терпніе лопаетъ наконецъ, когда его безнаказанно оскорбляютъ.
— Какъ можно безнаказанно оскорбить господина Донъ-Кихота, отвтилъ Донъ-Жуанъ; какого оскорбленія не отмститъ онъ, если только не отразилъ его щитомъ своего терпнія, которое должно быть могуче и широко.
Въ подобныхъ разговорахъ прошла большая часть ночи; и хотя Донъ-Жуанъ и его другъ упрашивали Донъ-Кихота прочесть еще что-нибудь въ новой исторіи его и увидть какимъ тономъ поетъ онъ тамъ, но Донъ-Кихотъ на отрзъ отказался отъ этого. Онъ сказалъ, что считаетъ книгу эту прочтенной имъ, негодной отъ начала до конца, и вовсе не желаетъ обрадовать автора ея извстіемъ, что ее читалъ Донъ-Кихотъ. «Къ тому же,» добавилъ онъ, «не только глазъ, но даже самая мысль должна отворачиваться отъ всего грязнаго, гаерскаго и неприличнаго.
Донъ-Кихота спросили, куда онъ намренъ отправиться? «Въ Сарагоссу,» сказалъ Донъ-Кихотъ, «чтобы присутствовать на каждогодно празднуемыхъ тамъ играхъ». Донъ-Жуанъ сказалъ ему на это, что въ новой исторіи его описывается, какъ онъ, или кто-то другой прикрывшійся
— Въ такомъ случа я не поду въ Саррагоссу, сказалъ Донъ-Кихотъ, и обнаружу передъ цлымъ свтомъ ложь этой исторіи; пусть убдится міръ, что я не тотъ Донъ-Кихотъ, о которомъ пишетъ этотъ самозваный историкъ.
— И отлично сдлаете, сказалъ донъ-Іеронимъ; въ тому же въ Барселон тоже готовятся турниры, на которыхъ вы въ состояніи будете выказать вашу ловкость и мужество.
— Это я и думаю сдлать, отвтилъ Донъ-Кихотъ; но пора ужъ спать и я прошу васъ позволить мн проститься съ вами и считать меня отнын вашимъ преданнйшимъ другомъ и слугой.
— Я тоже прошу объ этомъ, сказалъ Санчо; быть можетъ и я на что-нибудь пригожусь.
Простившись съ своими новыми знакомыми, Донъ-Кихотъ и Санчо воротились въ свою комнату, изумивъ Донъ-Жуана и Іеронима этимъ удивительнымъ смшеніемъ ума съ безуміемъ. Они поврили, что это дйствительно Донъ-Кихотъ и Санчо, вовсе не похожіе на тхъ, которыхъ описалъ аррагонскій историкъ.
Донъ-Кихотъ вставъ рано по утру и постучавъ въ перегородку, отдлявшую отъ него сосднюю комнату, попрощался съ своими новыми знакомыми. Санчо щедро заплатилъ хозяину, и на прощаніе посовтовалъ ему умренне расхваливать удобства и изобиліе своего зазжаго дома, или же держать въ немъ побольше припасовъ.
Глава LX
Свжее утро общало прохладный день, когда Донъ-Кихотъ покидая корчму, просилъ показать ему дорогу въ Барселону; о Сарагосс онъ и не вспомнилъ, такъ сильно хотлось ему обличить во лжи этого новаго, грубо обошедшагося съ нимъ историка. Въ продолженіи шести дней съ нимъ не случилось въ дорог ничего такого, что стоило бы быть описаннымъ. Но за шестой день, удалясь съ большой дороги, онъ былъ застигнутъ ночью въ густомъ дубовомъ или пробковомъ лсу; — Сидъ Гамедъ говоритъ объ этомъ не такъ опредленно, какъ обо всемъ другомъ. Господинъ и слуга слзли съ своихъ верховыхъ животныхъ, и Санчо, успвшій уже четыре раза закусить въ этотъ день, устроился себ подъ деревомъ и скоро захраплъ. Но Донъ-Кихотъ, бодрствовавшій не столько отъ голоду, сколько подъ тяжестью своихъ размышленій, не могъ сомкнуть глазъ. Воображеніе его витало въ многоразличныхъ пространствахъ. То видлъ онъ себя въ Монтезиносской пещер, то видлъ свою даму Дульцинею, превращенной въ крестьянку и прыгавшую на осла, то слышались ему слова мудраго Мерлина, напоминавшія рыцарю о бичеваніи, которымъ можно было разочаровать Дульцинею. Его терзало это хладнокровіе, эта безчувственность оруженосца, давшаго себ до сихъ поръ всего пять ударовъ, — капля въ мор въ сравненіи съ тмъ, что онъ долженъ былъ дать себ. Волнуемый этими мыслями, онъ съ досадою сказалъ себ: если Александръ Великій, разская гордіевъ узелъ, сказалъ, что можно одинаково разрзать, какъ и развязать, и если это не помшало ему покорить всю Азію, то не понимаю, почему бы мн самому не отодрать Санчо. Если Дульцинея можетъ быть разочарована только тогда, когда Самчо дастъ себ три тысячи и столько-то ударовъ, такъ не все ли равно, дастъ ли онъ ихъ самъ себ, или ему дадутъ ихъ? все дло въ томъ, чтобы дать ихъ, а какой рукой, это все равно. Подъ вліяніемъ этой мысли онъ устроилъ себ изъ Россинантовской узды родъ кнута, подошелъ въ Санчо и принялся разстегивать ему штаны. Но чуть только онъ приступилъ къ этому длу, какъ Санчо въ ту же минуту пробудился, открылъ глаза и тревожно спросилъ: «кто это?»
— Я, отвчалъ Донъ-Кихотъ; я прихожу исправить твою небрежность и облегчить свои страданія. Я пришелъ отодрать тебя, Санчо, и немного разсчитаться за тебя съ тяготющимъ на теб долгомъ. Дульцпнея погибаетъ, ты ни о чемъ не думаешь, я умираю съ горя; скидай же добровольно штаны и я отсчитаю теб въ этомъ уединенномъ мст тысячи дв ударовъ.
— Нтъ, нтъ, воскликнулъ. Санчо, успокойтесь ваша милость, или мы надлаемъ такого шуму, что глухіе услышатъ насъ. Я долженъ отхлестать себя добровольно, а не насильно: и теперь у меня нтъ ни малйшей охоты приниматься за это дло; довольно если я дамъ вашей милости слово отхлестать и согнать съ себя мухъ, когда мн будетъ угодно.