Дорога через ночь
Шрифт:
В нескольких километрах от деревни, около которой прятался со своими парнями Лобода, снова остановились. Между ним и Химиком возник спор, о котором мы узнали, однако, только после того, как он перешел в перебранку. Лобода и его товарищи решили уходить в глубь Арденн вместе с нами. Химик, наоборот, стремился оторваться от "братьев-кирпичников". Ребята, слушавшиеся его раньше беспрекословно, тут опять, как это было вчера перед нападением на мост, воспротивились. Химик грубо, грязно обругал всех и пригрозил расправиться с непослушными.
Мы окружили расходившихся приятелей и стали унимать. Раздраженный Устругов решительно взял меня за локоть.
– Ну, что ж ты суд оттягиваешь? Химик заберет сейчас своих ребят и уйдет. Может, ты только этого и ждешь?
Однако предложение устроить над Химиком суд было встречено недоуменным молчанием. Бельгийцы, Стажинский, Прохазка и Гэррит с Кэнхемом достаточно ясно показали, что не желают вмешиваться в дела русских. "Братья-кирпичники" и ребята Хорькова прятали глаза, и мне пришлось опрашивать каждого: за суд или против. Настороженные глаза Химика следили за мной и немедленно упирались в лицо того, к кому я обращался. Темные, красивые, эти глаза становились жесткими и колючими, если мне отвечали утвердительно, или посылали теплый лучик одобрения, если опрошенный говорил:
– Я против.
Большинство все-таки было за то, чтобы судить Химика, и он сразу как-то сник, ссутулился. Побледнев и сразу вспотев, он смотрел то вниз, под ноги, то поверх наших голов, на вершину дальнего холма, куда скрытое от нас большим облаком солнце сыпало прозрачное золото своих лучей, и вершина выделялась среди неровного темного пространства ярко-зеленым пятном. Химик запротестовал, когда я предложил избрать в качестве судей Деркача, Лободу и Стажинского.
– А поляк зачем?
– выкрикнул он.
– Среди чужих помощников ищете?
– Действительно, зачем нам чужой?
– пробормотал Лобода.
– Человек наш, мы и решим, что делать с ним.
– Поляк не чужой, - возразил я.
– Это наш товарищ, наш старший товарищ, польский революционер.
И коротко рассказал историю Стажинского, упомянув также, где и при каких обстоятельствах познакомились, как бежали вместе из немецкого концентрационного лагеря, как потеряли друг друга на Рейне и нашли здесь. Парни стали смотреть на поляка уважительно, с готовностью согласились, чтобы Казимир судил Химика, и даже попросили его быть председателем.
Стажинский вошел в круг и встал рядом с Деркачем и Лободой. Всмотревшись в Химика своим обычным цепким и пристальным взглядом, Казимир тихо, но твердо предложил ему отдать оружие. Намеренно медленно, но все же дрожащими руками Химик снял через голову автомат и передал одному из своих ребят. Потом достал из кармана брюк маленький "вальтер" и отдал другому парню.
Стажинский повернулся ко мне.
– Кто будет обвинять его? Обвинителем кто выступит? Ты или Устругов?
– А чего обвинять?
– спросил Лобода.
– Пусть доложит, как и почему приказ нарушил
– Чего докладывать!
– огрызнулся обвиняемый.
– Нечего докладывать.
– Нет, ты доложи, - настаивал Лобода.
– Докладывай, докладывай, не жди, когда рак свистнет.
Химик вскинул на него злые и растерянные глаза.
– Поизмываться захотелось? Ну, поизмывайся, поизмывайся...
– Дурак ты, и больше ничего.
– Сам дурак... Дураком всегда был и останешься навсегда.
Стажинский повысил голос:
– Обвиняемый, прекратите ругаться! И расскажите точно и честно, как и почему приказ нарушили.
– Вот пристали!
– досадливо проворчал Химик.
– Чего рассказывать тут? Барак поджег, как было сказано, а когда фрицы в окна полезли, автоматом встретил... Чтобы не лезли, значит. Ну, а парни мои - Федоткин вот, Тюряев, Ильин на меня навалились и стрелять помешали. Вот и все.
– Сколько пленных в огне погибло?
– Я в огонь не лазал, чтобы считать их. А может, и никто не погиб.
– Но ты же стрелял, чтобы помешать им из огня выскочить?
Химик только пожал плечами, не ответив. Он оглядел окруживших его злыми глазами, скривил в брезгливой усмешке губы.
– А я и не знал, что найдется столько слюнтяев-гуманистов, которые фрицев жалеть будут и что из-за них мне душу выматывать будут. Было у меня сомнение относительно политрука, - он небрежно кивнул головой в мою сторону.
– Этот, думал я, не упустит случая поковыряться в душе моей, как в банке консервов, да надежда у меня была, что его в перестрелке укокошат. Видно, не повезло мне. Что ж, выматывайте мою душу, гуманисты, так вас и перетак...
– Обвиняемый, вторично предлагаю прекратить ругаться.
Георгий, войдя в круг, остановился перед Химиком.
– Этот человек, - начал он, не глядя на обвиняемого, - этот человек очернил партизан в глазах населения. Оно смотрело на нас, как на людей, которые пришли помогать им бороться против произвола и жестокостей оккупантов. Теперь все скажут, что мы такие же звери, как нацисты. А что может быть позорнее, страшнее такого сравнения? Ничего не может быть позорнее и страшнее. Мы боремся с врагом, убиваем, если он сопротивляется, но не можем и не позволим никому расправляться с пленными... Это противно нашей совести, противно нашему сознанию.
– Противно совести... противно сознанию...
– передразнил Химик, ожесточенно сплевывая.
– То же мне сознание... Какое у тебя сознание, слюнтяй? Ты просто чистеньким хочешь быть, чтобы ангелочком на тот свет явиться, когда какой-нибудь фриц продырявит твою глупую башку. А я в ангелы не мечу и грязи не боюсь, если это для дела нужно.
– Месть не дело, а подлость!
– выкрикнул Георгий.
– Подлость!
– Подлость!
– повторил Химик.
– Если бы гитлеровцы твою семью вместе с домом сожгли, ты не кричал бы: "Подлость..."