Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
Он именно так и сказал — «странные сказки», и Федор не мог не вспомнить, что эти же самые слова недавно произнес Белинский. И так же, как в разговоре с Белинским, он решил увильнуть — сказать, что и сказки могут заключать в себе глубокую и верную мысль. Но не успел.
— Я полагаю, что все — и поэты, и критики, и даже авторы ученых статей — должны объединиться в одном стремлении, — горячо продолжал Петрашевский, и снова у Федора промелькнула мысль о полном совпадении его позиции с позицией Белинского и Некрасова. — И как вы, человек, который только что
Наступила недолгая пауза — Федор собирался с мыслями. Ему хотелось ответить Петрашевскому так, чтобы разом прекратить спор, и в то же время дать почувствовать свое превосходство — превосходство писателя, который уже по одному этому куда лучше разбирается в сущности дела. Но пока он раздумывал, Спешнев спокойно повернулся к Петрашевскому и… задал ему совсем посторонний вопрос. И уже тогда незримое влияние его было так велико, что никто не обиделся; даже напротив, все согласно приняли это з сигнал к окончанию разговора и стали шумно прощаться.
Уходя, Федор пристально смотрел на Спешнева: ему хотелось поймать его взгляд. Но тот разговаривал с Петрашевским и даже не оглянулся.
После этого вечера Спешнев неожиданно исчез; лишь осенью Федор узнал, что он уезжал к себе в имение, где с увлечением занимался сельским хозяйством.
Глава четырнадцатая
В конце мая в Петербург приехал для поступления в артиллерийское училище самый младший брат Федора — Николай. Он заехал к Андрею; Федор встретился с ним только через несколько дней у Михаила и едва узнал его — из неловкого, робкого мальчугана тот превратился в рослого семнадцатилетнего юношу.
Михаил занимал вполне приличную квартиру на Невском (еще осенью подысканную для него Федором). По воскресеньям Федор и Андрей обедали у него; теперь они сошлись здесь все вчетвером.
Встреча братьев была дружеской и сердечной. Николя много рассказывал о московских родственниках, передал письма от сестер. Эмилия Федоровна с удовольствием потчевала его, а племянники — их уже было трое — с интересом присматривались к молодому дяде. Федор даже приревновал к нему своего любимца, пятилетнего Федю.
В тесном родственном кругу у него сразу отлегло от сердца, и он почувствовал себя много спокойнее.
Пожалуй, все было бы не так уж и плохо, если бы не нагрянувшая в Петербург страшная азиатская гостья — холера.
Рассказывали, что на Екатеринингофском гулянии первого мая, когда холеры в столице еще не было и только ходили о ней слухи, один пьяный мастеровой, поссорившись с другим, громко пожелал ему подохнуть от холеры. Толпа возмутилась, сотни рук принялись колотить несчастного и едва не заколотили до смерти. Во второй половине мая слухи о холере усилились, но официально Петербург считался «благополучным» городом, и газеты об ожидаемом бедствии не упоминали.
И вот сразу несколько случаев только во дворе дома, где жил Федор. Выходя из ворот, он слышал, как семнадцатилетняя дочка дворника
— Синие они такие, корчит их — страшно глядеть…
Эта Марфуша вообще была отчаянной выдумщицей. Через несколько дней Федор случайно услышал ее рассказ о встрече с холерой:
— Страшная такая, сморщенная, синяя, а глазищи большие-пребольшие. Так и пронзила меня взорами, ажно похолодело внутри все…
— Да где ж она тебе встретилась? — перебил кто-то из слушателей.
— Тут от наших ворот близенько. От Троицы шла… И говорит хрипло таково: «Мавруша! Куда, болезная, бежишь?..» Я сейчас и догадалась, что это она самая холера и есть!
— Все врешь, девка, — раздался чей-то резонный голос. — И что это ей вздумалось? — продолжал тот же голос, обращаясь к народу. — Бить бы надо: не выдумывай невесть чего!
Но никто и не подумал бить Маврушу; напротив, жадно выспрашивали, какая одежда была на холере, н чей дом она глядела.
— Черное одеяние на ней, вот как наши монашенки носят, — отвечала Мавруша. — А глядела она на генеральский дом, у самой калики стояла.
— Ну, быть у генерала беде!
Однако до генерала дело дошло не скоро — в первое время холера распространилась почти исключительно среди бедняков. Они наедались огурцов, опивались отравленной нечистотами водой из Фонтанки и умирали так быстро, что их едва успевали хоронить.
В городе было много пьяных, валявшихся прямо на тротуарах и по канавам. А чуть раздавались где-нибудь крики или пьяные вопли, как мгновенно скоплялась толпа.
Разговоров только и было, что о холере. По городу распространялись самые нелепые и вздорные слухи: одни видели, как холера вылезала из Фонтанки; другим было доподлинно известно, что она пробудет в столице ровно три месяца и одиннадцать дней; третьи шепотом делились друг с другом всевозможными фантастическими средствами борьбы с холерой.
К докторам и больницам относились враждебно. Изнервничавшийся народ доходил до галлюцинаций, подозревал, волновался… Федор заметил, что ему совсем не встречались обычные добродушные, распевающие песни и лобызающиеся пьяные, а попадались и в одиночку и партиями пьяные озлобленные и гневные, кому-то грозившие и кричавшие…
Не желая тревожить население, долго не открывали социальных больниц. Обыкновенные больницы были запущены, содержались нечисто. Большинство докторов боялись холеры, неохотно шли на зов, а отходя от больного, без конца опрыскивались и окуривались. К тому же они были почти совершенно беспомощны — практиковавшиеся кровопускания, банки и пиявки не давали никакого эффекта.
Вскоре холера проникла и к более обеспеченным петербуржцам: скончался поэт и переводчик Виктора Гюго Сорокин, драматург Ефимович, некогда воспетая Пушкиным танцовщица Истомина. У поэта Дурова умерла мать. Говорили, что только до середины июня холера унесла около пятнадцати тысяч человек.