Дорога Славы (сборник)

Хайнлайн Роберт Энсон

Я пришел домой и все рассказал Джорджу. Он сказал только, что надеется на то, что я не повредил себе.

Я не условился о встрече в другое время. Вы знаете почему? Это были не служащие. Это были психологи, и мое поведение было запечатлено видео- и звукозаписывающей аппаратурой.

Наконец нас с Джорджем известили о том, что нас приняли и мы можем отправиться на “Мейфлауэре”, если обязуемся выполнять устав.

В этот день мне было наплевать на таблицу рационов. Я накрыл настоящий праздничный стол.

Нам прислали брошюру с уставом. “Оплатите

все долги”, — было сказано в ней. Это меня не касалось. Кроме полукредита, который я был должен Слэтсу Кайферу, долгов у меня не было. “Заплатите залог пассажира” — об этом позаботится Джордж. “Завершите все текущие дела на законных основаниях” — до сих пор я подчинялся только одному закону — кодексу чести скаута. Там был еще ряд пунктов, но они, в основном, касались Джорджа.

Я также нашел небольшой абзац, который обеспокоил меня.

— Джордж, — сказал я, — тут сказано, что переселение разрешено только семьям с детьми.

Он поднял взгляд.

— А мы разве не семья? Если ты не имеешь ничего против того, чтобы тебя зарегистрировали как ребенка.

— Ах так. Я думал, они имеют в виду женатые пары с детьми.

— Не беспокойся об этом.

Втайне а спросил себя, не отбросил ли папа этот пункт слишком легкомысленно?

Нам сделали прививки, у нас взяли кровь и исследовали ее; я едва успел в школу. Если бы мне не делали инъекции и не брали у меня кровь раньше, мне стало бы плохо от этих процедур. И наконец на наших телах вытатуировали все наши данные, всю историю наших болезней — опознавательный номер, резус-фактор, группу крови, время свертывания крови, естественный иммунитет и количество прививок. Женщинам и девушкам по большей части это делалось бесцветными чернилами, которые становились видимыми только в инфракрасных лучах, или данные эти татуировались у них на подошвах.

Меня тоже спросили, не предпочитаю ли я татуировку на подошвах; я ответил, что нет, потому что мне предстояло еще порядком побегать. Мы договорились о татуировке на седалище, и я на протяжении двух дней ел стоя. Но мне это место покачалось разумным и очень личным. Конечно, мне надо было брать зеркало, если захочется взглянуть на эти данные.

Времени было в обрез. Двадцать шестого июня мы должны были быть у корабля на космодроме в Мохаве, и до этого времени осталось только четырнадцать дней. Это было жаркое время, потому что я должен был разобрать вещи, которые хотел взять с собой. Каждому человеку было позволено взять с собой 57,6 фунта багажа. Об этом было объявлено, когда стал известен вес тел всех пассажиров.

В брошюре было написано: “Заканчивайте все свои дела на Земле так, словно вы должны умереть”. Легко сказать. Когда ты умираешь, тебе не надо брать с собой в вечность 57,6 фунта багажа.

Вопрос заключался вот в чем: что я должен с собой взять?

Своих шелковичных гусениц я передал в нашу школьную биологическую лабораторию, так же как и змей. Дюку хотелось получить мой аквариум, но я его ему не отдал. У него уже были две рыбки, и обе они погибли. Я отдал рыбок двум парням

из своей группы скаутов, у которых уже были аквариумы. Птиц получила соседка, миссис Фишбейн. Ни собаки, ни кошки у меня не было. Джордж считал, что эти маленькие граждане, как он их называл, не могут получить достаточно свободы на нашем девяностом этаже.

Я как раз наводил порядок, когда вошел Джордж.

— Так, — сказал он. — В твою комнату впервые можно зайти, не надевая противогаза.

Я пропустил это мимо ушей. Джордж часто и охотно говорил такие вещи.

— Я все еще не знаю, что я должен взять, — сказал я и указал на груду, наваленную на моей постели.

— Оставь все, в том числе и эту фотографию, — он указал на стереофото Энни, которое весило больше фунта.

— Что?

— Ты, конечно, не можешь взять с собой все. Но ты должен удовлетвориться тем, что пионеры всегда брали с собой как можно меньше багажа.

— Я не знаю, что мне выбросить.

Я подумал, мрачно смотрев на груду, а он тем временем произнес:

— Перестань жалеть самого себя. Я должен оставить это здесь, это слишком тяжело для меня, — он снова указал на фотографию и вытащил из кармана трубку. — Это я тоже должен оставить.

— Почему? — спросил я. — Трубка же весит очень мало.

— Потому что табак на Ганимед экспортировать не будут, а сами колонисты не смогут вырастить его.

— О! Вот если бы я мог сделать так, чтобы можно было взять с собой мой аккордеон.

— Гмм… ты думал о том, чтобы зарегистрировать его как предмет культуры?

— Как это?

— Прочитай вот это маленькое примечание. Вещи, относящиеся к предметам культуры, не входят в вес обычного багажа пассажира, они принадлежат к имуществу колонии.

Мне никогда не приходило в голову, что мой аккордеон мог попасть в этот раздел.

— Они никогда не позволят мне пронести его, Джордж.

— Но, во всяком случае, ты можешь попытаться. Не будь таким пессимистом.

Двумя днями позже я стоял перед комиссией ученых и деятелей культуры и пытался доказать, что я могу быть и музыкантом. Я сыграл “Сюзи, любимая Сюзи”, “Опус 81” Неруса и увертюру к “Вступлению в 22-е столетие” Моргенштерна. А на десерт я заставил их прослушать “Зеленые холмы Земли”.

Они спросили меня, охотно ли я играю для других людей, и вежливо объяснили, что решение комиссии будет мне сообщено. Неделей позже я получил письмо, в котором говорилось, чтобы я принес свой аккордеон в Бюро Обеспечения на Хейуорд-Филдз. Я был признан “музыкантом”.

За четыре дня до старта папа пришел домой рано — он закрыл свое бюро и спросил меня, можем ли мы на ужин сделать что-то особенное. Он ожидает гостей. Я обещал ему это.

Он казался смущенным.

— Мальчик мой…

— А? Да, Джордж?

— Тебе же известен пункт, в котором говорится, что лететь на Ганимед могут только семьи.

— Да, конечно.

— Итак, ты был прав, но я не хотел тогда говорить тебе этого, а теперь должен тебе признаться: я завтра женюсь.