Дорога в снегопад
Шрифт:
Осень – самое непостижимое время в Москве. Было что-то истинное в том, что когда-то новый год начинался с сентября. Природа исподволь увядала и умирала, но в этой смерти было сладострастие, ибо все готовилось через эту мнимую погибель в снежной зиме обрести новую жизнь. Осень дарила надежды, которым дано будет сбыться весной; осень обольщала, осень обещала. Осенью завязывались романы. Но осень 2007 года, возможно, превзошла в этих своих качествах все прочие осени, которые видала на своем веку матушка-столица. Это был год, когда тема одноклассников серьезно потеснила интерес людей к политике и показала ее ничтожность перед простыми человеческими страстями.
Той осенью сверстников словно бросило друг другу в объятия, и многие уже не захотели их размыкать. Девять миллионов человек,
Дождь не переставал второй день. Рассвет едва разомкнул веки, и день нудно влачился в беспросветной серой пелене. Несколько лет назад Кира сказала себе, что тот день, когда она пропустит тренировку в клубе, станет концом ее жизни, и вот такой день настал.
С утра Кира бралась то за одно, то за другое, но все не клеилось, не шло, не получалось, и она в десятый раз готовила себе чай, терпеливо ждала, пока он остынет, завороженно наблюдала за капризными движениями пара над чашкой, закуривала, и дым тонкой длинной сигареты вкрадчиво вплетался в пар, и дальше они уже клубились вместе, как будто танцуя медленный танец с подтекстом какой-то меланхоличной философии. Это, с тоской думала она, и была теперь ее жизнь.
Как-то уже поверилось, что за окнами не первый месяц лета, а самая безнадежная осень, подробно оплакивающая каждый солнечный день из тех, что остались позади. В просторном пустом доме было сумрачно и прохладно. И снаружи и внутри он еще казался новым, но все же каким-то непрочным, необжитым. Когда-то ей нравился этот дом. Теперь она с невеселой усмешкой вспоминала, как торопила с постройкой, как все свое время посвящала выбору материалов, мебели, как доходило до размолвок с мужем из-за кранов в ванных комнатах, из-за цвета паркета. А сейчас она холодно думала о том, что немецкий ее, которым она всегда по праву гордилась, которым щеголяла, стал сдавать, и даже чтение немецкоязычных сайтов и просмотр немецких сериалов в Интернете плохо поправляли дело.
С тех пор, как вырос Гоша, дни свои Кира проводила довольно бесцельно: главным образом занималась в клубе и копалась в социальных сетях Интернета. Стараясь не отстать от моды, она завела было дневник в Живом Журнале, но как-то никто особенно не читал ее посты, в которых она старалась сочетать бытописательство с легкой метафизикой,
Их связывали прочные, но довольно сложные отношения. Катя немного завидовала Кириному положению – положению, которого Катя не могла добиться даже самым упорным трудом, а могла к нему только приблизиться; Кира же, в свою очередь, восхищалась Катиной социализацией, и ее жизнь, полная каких-то событий, в действительности мелких и по большей части никчемных, представлялась ей чем-то чрезвычайно интересным и наполненным смыслом. Но после поучительной истории с Денисом Марушевым Кира взглянула на все иными глазами и поразилась, как в последние месяцы быстро стала сворачиваться ее жизнь.
Когда все это случилось с Гошей, ее голову все чаще стала занимать мысль, что жизнь действительно одна и что где-то когда-то в этой единственной своей жизни она допустила досадную ошибку, последствия которой теперь обнаруживают себя столь неумолимо. Не сам факт ошибки страшил ее, а неуверенность, возможно ли ее исправить, или время для этого безнадежно упущено. Ее страшило и уязвляло, что она, мать, как ей казалось, целиком посвятившая себя воспитанию сына, открылось, не имеет ни влияния на него, ни авторитета в его глазах.
Так она досиделась до сумерек. На аллеях коттеджного поселка зажглись фонари и показали глянец асфальтовых дорожек, но в доме Кира свет не включала. Ей было жалко себя, и она полагала, что этому чувству приличествует благородная темнота.
К мыслям о Гоше примешалось беспокойство относительно тех тревожных новостей, касающихся Трегубского, которые великодушно сообщила ей Стильный Ленок. Раздражение на Митю заставляло Киру то и дело откладывать этот чрезвычайно серьезный для них обоих разговор, да и доходили слухи, что у Трегубского все в полном порядке, но именно сегодня она твердо намеревалась поговорить об этом с Митей. Ей наконец захотелось и в самом деле стать Герой, делящей с мужем не только ложе, но и ответственность за миропорядок, сделать так, чтоб он не только почувствовал это, но и осознал. Она хотела, чтобы он понял, что именно она блюдет семью, хранит очаг и благополучие, а не те пластиковые девушки, к которым он питал такую недостойную привязанность. Но, как это уже бывало не раз в их совместной жизни, в ответственные ее мгновения Мити не оказывалось рядом.
И вот теперь, когда Митя пропадал на очередной какой-то чрезвычайно важной встрече, которая, как уж заведено, должна была закончиться не иначе как заполночь, а точнее, под утро, Кира на какое-то неуловимое мгновение не то чтобы согласилась с сыном, а просто подумала, зачем и кому нужна эта встреча и куда, собственно, ведут ее результаты, – и даже не в масштабах мирового замысла, а в скромных масштабах их маленьких земных жизней. Половина жизни, наполненная Гошей и Митей, прошла, а что делать с оставшейся, было непонятно.
Как это все убого, подумала вдруг она, эти чахлые елочки, эта прилизанная природа, изнасилованная тупой фантазией ландшафтного архитектора. И ей показалось, что так будет теперь всегда: жизнь ее отныне будет обреченно тянуться, как время в этом промозглом ненастном пространстве, и дождь будет идти и идти, взбивая лужи, вот так: кап-кап, шлеп-шлеп. Сквозь рябое от капель стекло она уставила глаза в красные пятна соседских окон, и неподвижный ее взгляд в какой-то неуловимый миг поплыл, очертания предметов потеряли четкость, и в том, чтобы видеть их такими как можно дольше, была какая-то сладкая неизъяснимая отрада другого мира, иного бытия, где не было ни печали, ни воздыхания, но вот фокус вернулся, и почти сразу всем своим существом она встрепенулась, и мощным толчком откуда-то изнутри ее вышла протестующая, жадная мысль: «Нет, нет: жить, жить! Любить!»