Дорогая, а как целуются бабочки?
Шрифт:
Короче, сдался опять. Раздвинули мы пятерочке ножки, и к родителям: так, мол, и так – супруги. Ее – как будто б заранее знали. Моя мать – за сердце. Отец валерьянке накапал: «Ну что уж теперь –то переживать », и в ближайшее же воскресенье сели за свадебный стол. Купили в «Салоне новобрачных» за взятку платье с фатой, мне галстук, и стали вместе жить. Жили у наших. Сестра в Тамбове, муж у нее из Тамбова, брат служил, так что вторая комната – в нашем распоряжении. Та, где стоял вот этот вот стол на львиных лапах. Счастливой легальную часть нашего брака я б не назвал и с большой натяжкой. Малейший повод и схватка. А то и вовсе без
Родители переживали (все ж на глазах), но не встревали. До тех самых пор, пока отцу не попалось письмо.
Голову даю на отсечение – он не рылся в ее учебниках. Возможно, она в кухне оставила, а батя решил положить в секретер, ну конвертик и выпал. Писали на адрес родителей Ани. Ей, Ане. Вениамин. И не в августе. И даже не в сентябре. Буквально, на днях, а приближалось новое лето.
– Володь, тут какое то письмо странное…
Он ее называл зайчиком. Она его – ежиком. Он так и говорил о себе – твой ежик.
Ну и беда мне с этой Нинкою, она живет со всей Ордынкою! – наяривал кто-то за окном под гитару.
– Вы рылись в моих вещах?! Может, меня обыщите?! – кричала в лицо моему отцу моя любимая. Мне захотелось ее ударить. Ударить женщину. Впервые в жизни. Вышел в ванную и сунул голову под ледяную струю. Запахло валерьянкой, хлопнула входная дверь, хрустальные бусины люстры отозвались нежным звоном… Короче, все вернулось на круги своя. Она – у своих родителей, я – у своих. На этот раз меня не Таня спасала – Болгария.
Если вы думаете, что в сочинской поездке были одни только минусы, то бросьте так думать. Были и плюсы. Точнее – плюс. Большая часть денег, которые я заработал путями праведными и неправедными на жд, осталась нетронутой. И на этот раз я решил выбивать клин не клином, а воплощением своей давнишней и пылкой мечты. Решил в Париж рвануть. Удивлены? А мне почему – то казалось, что препятствий нет никаких. У нас же «Спутник» был. Бюро молодежного международного туризма. Ну, я и двинул в этот самый «Спутник», который был структурой обкома ВЛКСМ и которым руководил некто Аверьянов. « Так, мол, и так, – говорю Аверьянову, – являюсь президентом клуба интернациональной дружбы пединститута, и желаю проверить дружбу на прочность, посетив страну изучаемого с тщанием языка. Проверить уровень приобретенных знаний и навыков в общении с непосредственными носителями, а также…».
– И какой язык мы изучаем? – прервал мой пылкий монолог главный по молодежному туризму.
– Французский
– Ну, брат, замахнулся. Ты сначала на соцлагере прочность проверь. А мы тебя в этой проверке проверим. Сможешь без потерь для репутации страны победившего социализма ее на чужбине представлять или не сможешь. Порядок такой. Мы сейчас как раз группу формируем в Болгарию. Политехники едут, строители, присоединяйся.
Общеизвестно: курица не птица – Болгария не заграница. Но спорить с порядком себе дороже. В данном конкретном случае.
– Соцлагерь, так соцлагерь.
– Ну и ладненько.
И рассказывает, что я должен сделать, чтобы, значит, присоединиться; какие анкеты заполнить, в каких инстанциях добро получить.
Добро получал в трех инстанциях. Сначала комитет комсомола мне характеристику дал. Потом в райкоме комсомола ее утвердили. Потом в парткоме и 1 отделе вуза, потом в обкоме, а потом в КГБ. Или наоборот: сначала в КГБ, а потом
– Будешь заполнять, – говорил отец, – обязательно в конце припиши: « ни я, ни моя семья, ни родственники моих родителей на аккупированной территории не находились и не проживали». Я совету бати внял, но, помню, возмущался, когда приписку эту в присутственном месте делал. « А кто, черт возьми, – возмущался я, – позволил аккупировать эти территории?! Те, кто бедствовали на них?!»
Возмущался, конечно, внутренне. Но сильно. Повозмущавшись, рванул в столицу. За год поизносился, и не хотелось ударить в грязь лицом перед болгарскими товарищами. Перед прекрасной половиной болгарских товарищей, главным образом. Наши опять колымили на жд в крашенных анилином рубашках, и, подбросили, естественно до Москвы. Остановился я у Геши, но, сколько я не сулил продавцам сверху, купить мне не удалось решительным образом ничего.
– В Ригу тебе надо, – сделал вывод друган и проводил на Рижский вокзал.
– Ночь – туда, ночь обратно. Там уж точно оденешься, – кричал вслед уходящему поезду.
Ночь я провел наедине с женщиной. Соседка по купе оказалась учительницей из Риги. То есть вообще – то русская. Из Костромы, что ли. Но вышла замуж за латыша, и к которому и возвращалась. Провела отпуск у матери , и – назад. Слово за слово, на политику вырулили. Про сожженный напалмом Вьетнам, про студенческие бунты в Париже коротко поговорили и перекинулись на Хрущева. Точнее накинулись. Хрущева тогда не ругал только ленивый, хотя уже четыре года как его сместили. Мы с попутчицей ругали за кукурузу. Я рассказал про то, что видел у деда Павла в деревне. Про чахоточные ростки «царицы полей» на полях, где до того белел лен, колосились рожь и овес. И, и про то, как в 64-м мать будила нас ночью, и мы шли к булочной занимать очередь за хлебом.
– А у нас, – подхватила «рижанка» с воодушевлением, – в маразме этом дошли до того, что корабельные сосны начали выкорчевывать и чуть ли не среди дюн сажать эту самую кукурузу.
Партии в целом тоже досталось – лезет, де, во все щели общественной и, что самое мерзкое, личной жизни. Короче, вполне себе антисоветские разговорчики, но даже мысли не возникало, что именно Хрущеву обязаны этой своей раскрепощенностью.
В Москве стояла жара страшная. Рига встретила ледяной ветрюгой. С Балтики дуло. А я по московской погоде одет – сорочка с короткими рукавами, и ни куртки, ни пиджака, ни свитера. Вижу навстречу идет грузин и так жалостливо на меня смотрит, как я «дуба даю». И, вдруг произосит как заговорщик:
– Слюшай, свитер хочешь?
– Очень хочу. Но импортный.
– Импортный, импортный, – и – в сторону жилых домов. Я – за ним. Смотрю, знак кому-то подает. А у меня в кармане 400 рэ. Сумасшедшая по тем временам сумма, большая часть которой не мне принадлежит, а товарищам, что, как и я, поизносились за год упорной учебы. Да, и еще билет на обратный путь. Но смотрю, женщина на знак среагировала. Ну, думаю, раскидаю. И дальше за этим, в кепке. Я – за ним, а за мною женщина. Входим во двор. Входим в подьезд. Никого. Я спиной к лестнице встал, ну чтобы было, в случае чего, куда отходить и ногой отбиваться. А он даме своей: «Покажи». Та – под юбку, и свитер вытаскивает. Может, и бывают страшнее, но я не видал. Сигнального цвета полосы на груди, сам черный и такой грубой шерсти, что как репей колет.