Дороги моря

Дехнель Ольга

Вот Арт, и моя постель пахнет им, и мои волосы. Я люблю фиксировать его присутствие и таким образом тоже. Арт все прекрасно понимает, знает обо мне чуть больше, чем я готова была показать. И ПОЧЕМУ. ПОЧЕМУ Я ДОЛЖНА ИСПЫТЫВАТЬ ВИНУ ЗА ВСЕ ХОРОШЕЕ, ЧТО ЕСТЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ. Что Илай оставил мне после себя? Что он мне после себя оставил, кроме беспощадной, испепеляющей боли?

И почему вещи не могут стать правильнее, почему любая любовь оказывается убогой, почему я..

Сотни вещей, которые я не стала бы прощать себе сама, но они оказываются прощены.

И сотни

вещей, которые того не стоили. И все равно произошли. И он закрывается, комкает эти слова и кидает мне в лицо. Я прошу его остаться, я зову его по имени, «Илай», катается на языке привычно, как мед. Я понимаю, что цепляюсь и все мои попытки его удержать, только отталкивают его дальше, нет, нет, милый, постой, пожалуйста, подожди, ты не понял, это не то, что я имела ввиду.

Но сколько же можно жить в обороне? В оппозиции самой себе. Сколько можно саму себя выворачивать наизнанку.

Я вывернула само понятие любви наизнанку ради него.

Это Эллисон, о которой я думаю вполовину не так часто, как мне стоило бы. Ты ранишь людей, Скарлетт, ты ранишь людей, которым искренне не наплевать. Ты ранишь людей просто потому что ты никого кроме него не видишь. Это Эллисон, которая ранит меня в свою очередь.

Глаза закрываются плотно, я сжимаю руки в кулаки, выдыхаю медленно, вибрации, они живут под кожей.

Я думаю о ней вполовину не так часто, как должна бы. И вполовину не так часто, как она того заслуживает. Хорошего или плохого.

И это Альба, сжимается даже не сердце, что-то маленькое и бесконечное, в самой середине грудной клетки, душа, может быть. Моя собственная. Я так четко вижу чужие, так бесполезно пытаюсь распознать свою, сапожник без сапог, медиум в вечном поиске своей души. Сжимается, поднимает усталые глаза. И Альба. Ее дом и ее вещи, касание ее рук, все эти стены, все эти предметы, все это помнит их и помнит ее. Но не осталось даже собаки, мне не обнять милого Бруно, мне не вернуть ее, я скучаю по ней, я скучаю по ней каждый день. Я вспоминаю ее улыбку, принимая душ, начинаю плакать и не могу остановиться еще минут двадцать. Альба. Мир, где ее нет, я не могу его принять. Столько лет, столько лет ее нет.

И я понимаю, что стены давят, что дышать становится решительно нечем, что я не хочу принимать ни одну из этих действительностей. Если не хочешь принимать реальность – меняй ее, вот тебе дана огромная силища.

Это безусловно проклятье и безусловно дар.

Моя история – всегда об одиночестве в толпе, отмеченная смертью, я всегда остаюсь немного чужой среди живых. Дитя жизни, сама жизнь, я всегда остаюсь немного чужой среди мертвых.

Вечный наблюдатель, вечный медиатор, вечный проводник.

Когда я распахиваю двери, я чувствую сотни мертвых глаз, разом поворачивающихся в моем направлении. Их забрало море.

Забрало, но не пожелало укрыть.

Море всю жизнь владеет моим сердцем.

Одежды множества времен, усталые лица, ждут так долго, так долго ждут и не могут обрести покой. Я все думала, знаете, сколько нужно душе, чтобы развалиться? Чтобы превратиться в пустоту и начать жрать все, что только удастся

заполучить? И так и не нашла внятного ответа. Может быть, это не от личных свойств души, но от обстоятельств? Может, пустоты создаем мы?

Здесь, на берегу огромного холодного моря, время для них застыло. Нет ни людей, ни прохожих, здесь была только Альба. Ни боли, ни чужой злобы. Мы разрушаем себя, разрушаем ли их? Только море. Огромное, холодное море. Вода очищает. Вода шепчет, льется мне в уши, обжигающе ледяными прикосновениями целует босые ноги.

Я шагаю через мертвую толпу, широко, уверенно, раньше во мне жил страх. Однажды все это меня сломало, заставило потерять дорогу, себя и даже забыть собственное имя. Из темноты выходишь постепенно, собираешь себя по кусочкам. Чужие воли и чужие присутствия похожи на спутанный клубок, я разбираю ниточки, я собрана, и я под вдохновением, и все, что я чувствую, все, что я чувствую, беспокоит меня, распирает изнутри, хочется кричать, но нарастающий гул и нарастающий шепот, я позволяю ему ворваться в мои уши.

Огромная толпа на берегу, ждет чего-то.

Я не заставляю их ждать больше.

Шептунья душ, шептунья душ, шептунья душ.

Юная проводница мертвых.

Для них я всегда юная.

Я слышу даже:

Персефона.

Богиня весны и подземного царства, приносящая смерть.

Но смерть уже случилась, я принесу только покой. Только избавление.

Это о том, как ты расставляешь границы, о том, что творится у тебя в голове, как ты возвращаешься к собственному дару медленно, постепенно. Он перестает быть проклятием только тогда, когда ты ему позволишь. Это о том, чтобы превратить своих демонов в своих псов и не позволить им сожрать тебя. Ни за что не позволить. Это вопрос веры. Во что ты веришь, Скарлетт? Я верю в себя.

Я раскрываю руки широко: обнять бы вас всех, измученные.

И когда открываю глаза, позволяю им коснуться.

Чужие сознания бросаются, не думая, в их движениях мне видится бережливость, чужие сознания почти нежны и это последнее, чего ты будешь ожидать от нескончаемой толпы мертвых, это почти нежность. Они шепчут, девочка, девочка, девочка.

Я все еще помню, как те же руки рвали меня и мучали, бесцеремонно, яростно, я все еще помню.

Этого не произойдет больше.

И все, что я чувствую.

Я принимаю.

Вся моя боль, вся моя вина, вся моя животная почти тоска, все то, как сильно я по ней скучаю.

Мертвые шепчут мне в уши, собираются огромной толпой, я знаю, что меня из них не будет видно, я знаю, что они видны сейчас как никогда хорошо.

И Дом на краю света, о, Дом на краю света заботливо укроет нас от посторонних глаз, никому лишнему не позволит нас коснуться.

Это только о приятии, знаете? Дар станет даром, когда вы его примете. Чувства станут по-настоящему вашими, когда вы их примете. Даже самые черные. Если вы в них поверите.