Дождь: рассказы
Шрифт:
— Пойду нужду справлю, сейчас вернусь.
Матрос двинулся следом:
— И я с тобой.
Пробрались сквозь шумную толпу перед домом, завернули за угол, остановились в темноте под деревом, под колеблющейся массой листвы. Камигуан сказал:
— Не нравится мне этот Педро Ноласко.
— Да, он у нас такой. Всегда кого-нибудь задирает.
— Нынче вот меня задирает. Ну и дождется.
— Не обращай внимания, не связывайся ты с ним. Он, может, уйдет скоро.
— А с чего это он такой?
— Да кто ж его знает? Болтают,
— Вот сукин сын!
— А ты, Камигуан, опасную штуку затеял, что на берегу-то остался. Воротишься — под арест пойдешь.
Матрос помрачнел, задумался, потом сказал просто:
— Больно уж неохота мне на корабль возвращаться.
— А как же?
— Ха! Дезертирую, и все. Мне матросская служба нравится, да не такая, не военная — то в караул наряжают, то орудия чистить, все время мы в порту стоим. Вот если бы…
— Что — если бы?
— На парусном бы судне служить, вдоль всего побережья пройти. В порты бы заходили, какао грузили, бананы. На реи взбираться, паруса ставить, на палубе спать. Вот это жизнь!
Вернулись в погребок.
— Пошли баб поищем, — предложил тот, что выходил вместе с Камигуаном. Подошли к остальным, Камигуан сказал:
— Здесь нам очень даже уютно, только вот чего не хватает…
Он расстегнул блузу, и все увидели на его груди наколотую красным обнаженную женщину; от движения мускулов женщина словно бы извивалась.
Все громко расхохотались, один лишь Педро Ноласко едва глянул.
— Неплохо бы, только здешних не надо, тут все дешевки. Я знаю таких, что в доме живут.
— Тогда пошли.
Матрос хотел заплатить и вдруг, только теперь, вспомнил, что денег у него нет. Как же это он совсем забыл? Что делать? Как сказать приятелям, чем оправдаться? Они все еще болтали о женщинах.
— Ох ты черт побери! Надо же, какая история получилась. Кончились у меня денежки, все, какие были.
Приятели замолчали в недоумении.
— Видно птичку по полету, — процедил Педро Ноласко с презрением.
Матрос все говорил и говорил, будто не слышал…
— Вот ведь какое дело. Прямо беда. Но ничего. Сейчас пойдем к одной бабе, у нее кое-какие мои деньжонки припрятаны.
Перед глазами маячила та самая женщина, что была вытатуирована красным у него на груди.
— Эта баба… Как ее звать-то? Красная такая… рыжая… здесь она живет, на горе.
— Рыжая? Соледад, наверное, она волосы-то выкрасила.
Сгорая со стыда, он неуверенно кивнул.
— Что ж, пошли к ней, — сказал Педро Ноласко и швырнул деньги на стойку. Звон монет ожег матроса, будто удар плетью.
Вышли из погребка, пересекли освещенную площадку и пустились в трудный путь меж темными домами. Матрос плелся позади всех, одинокий, растерянный, те четверо шагали впереди, болтали, смеялись. Казалось, кто-то накинул Камигуану аркан на шею и тащит за ними вслед. Изредка он поворачивал голову, смотрел на бухту, на
— Здесь. Стучи.
Подошел к двери жалкого домишка, принялся барабанить изо всех сил.
Босая женщина с фонарем в руке высунулась из двери. — Что такое?
Фонарь снизу освещал ее соломенно-желтые жесткие волосы, огромная тень распласталась по всей стене дома и дальше, по крыше.
— Мужик твой пришел.
— Какой еще мужик?
Матрос смотрел отсутствующим взглядом.
— Ха, да вот же он! Иди сюда, Камигуан.
Он приблизился, совсем ослабевший, едва переставляя ноги.
— Вот он. Твой мужик. У тебя его деньги, ну-ка тащи сюда.
Женщина подняла фонарь, оглядела матроса сверху донизу с тупым изумлением.
— Какие деньги? Какой мужик? Пьянчуги проклятые. Женщина погасила фонарь, с силой захлопнула дверь. Камигуан стоял словно в оцепенении, услышал голос Педро Ноласко:
— Надо этого гада проучить, всыпать как следует.
Потом он слышал, как приятели успокаивали Педро, как пошли прочь… сейчас он останется один, оплеванный… каким-то чужим, не своим голосом он крикнул им вслед:
— Чего обижаться-то, я просто спутал. Сию минуту все устроим. Пошли похлебки поедим, а перед тем выпьем по маленькой.
— Заткнись, подлюга! — взревел Педро Ноласко.
— Да ладно тебе, Педро, пусть его, убогий ведь.
А матрос все твердил, будто ничего не произошло:
— Куры мои, водка ваша. Мигом кур раздобуду, похлебку соорудим.
Один сказал мирно:
— Ну ладно. Ступай, коли хочешь. Только, гляди, долго ждать не будем.
— В минуту обернусь, — воскликнул матрос и кинулся бежать. На земле кучей лежали кирки и лопаты, он споткнулся, упал. Поднялся: брюки порваны, царапина на ноге кровоточит. Те смотрели, смеялись. Он заковылял дальше как только мог быстро. Шагал наугад среди домов и ранчо. Почти уже не видно огней города. Изредка слышится далекий собачий лай. Он шел, ни о чем не думая, будто наполненный гулкой пустотой. Будто призрак, маячила перед глазами тень крашеной шевелюры, и он машинально ощупывал грубыми пальцами рисунок на своей груди.
Рядом возникла низкая изгородь загона. Вокруг темно, тихо. Он осторожно перелез через изгородь, дошел до дерева. На ветвях спали куры. Он тихонько приблизился. Встал на цыпочки, почти уже схватил курицу, но нечаянно задел ее; курица с громким кудахтаньем слетела с ветки, за ней с шумом кинулись остальные. Из темной пустоты, испуганно хрюкая, появился тощий поросенок. Матрос стоял неподвижно, глядя, как куры, хлопая крыльями, слетают на землю. Настороженно посматривал в сторону дома. Постепенно все стихло. Он понял, что кур ему не добыть. И поглядел на тощего поросенка, что-то вынюхивавшего в траве; подкрался, схватил поросенка за задние ноги. Поросенок залился пронзительным визгом.