Дождь: рассказы
Шрифт:
Старики почти не разговаривали, изредка лишь перекидывались несколькими словами, пустыми, ничего не значащими, однако постепенно росло, становилось все явственнее что-то новое, вносившее в их души покой, мир, счастливую усталость.
— Темнеет уже, — сказала Усебия, глядя на серый свет, сочившийся в дверь.
— Темнеет, — рассеянно повторил старик.
И вдруг спросил:
— А что Касике весь день делал? Наверное, на участке остался, играет со всякими зверушками. Увидит какую, сейчас остановится и разговаривать начнет, будто с человеком.
Старик замолчал надолго, медленно
— …так я схожу за ним.
Лениво вылез из гамака, поплелся к двери. Высохший склон был теперь не желтый, а лиловый, свет лился на него из плотных черных туч, покрывавших небо. Под резким ветром звенели сухие листья.
— Смотри-ка, Усебия! — крикнул он.
Старуха подошла к порогу, спросила:
— Касике пришел?
— Нет! Ты на небо посмотри, черное-пречерное.
— Уже сколько раз так бывало, а дождя все нет.
Она осталась стоять в дверях, Хесусо же вышел, сложил ладони рупором, закричал громко, протяжно:
— Касике! Касиииике!
Ветер подхватил крик, понес вместе с шорохом листьев, в кипении бесчисленных звуков, что пузырьками лопались над холмом. Хесусо зашагал по самой широкой дорожке участка.
Когда поворачивал, увидал краем глаза Усебию, неподвижно стояла она в дверном проеме, будто в раме; дорожка опять повернула, и больше он не видел Усебию. Сновали, шурша в опавшей листве, какие-то зверьки, лихорадочно хлопали крыльями серые голуби. Свет и воздух сочились сырой прохладой.
Сам того не замечая, старик сошел с дорожки, узкие, кривые, запутанные тропки, загадочные, темные словно манили его. Он шел то быстро, то медленно, останавливался. Мало-помалу линии расплывались, теряли четкость, все вокруг становилось серым, текучим, как вода.
Иногда Хесусо как будто видел маленького мальчика, сидящего на корточках среди стеблей маиса, он тотчас окликал: «Касике!» — но ветер и тени растворяли образ, вместо него всплывал другой, незнакомый.
Тучи тяжелели, спускались, с каждой минутой становилось темнее. Он дошел до середины склона, высокие деревья туманились в полутьме, похожие на столбы дыма. Он не доверял больше своему зрению, повсюду были одни лишь тени, беспрерывно менявшие очертания; он останавливался время от времени, прислушивался.
— Касике! — кричал он в страхе, снова останавливался и снова слушал. Вот, кажется, чьи-то легкие шаги, но нет — это треснула сухая ветка. — Касике!!
Шорохи, скрип, треск, хруст заполнили пространство.
Ветер кружил звуки, тащил, разбрасывал, и вдруг в хаосе возник голос:
— Велико ли твое полюшко…
Он, его песенка, его тоненький голосок в рокоте падающих камешков, в далеком крике птицы, в его, Хесусо, вопле, слабо повторенном эхом.
— Велико ли твое полюшко…
В голове стоял туман, страх холодным острием вонзался в душу, Хесусо все ускорял шаг, наконец побежал изо всех сил. Потом опустился на корточки, пополз на четвереньках, яростно раздвигая стебли маиса, вновь остановился, прислушался, но теперь слышал только свое тяжелое дыхание.
Он искал мальчика, искал жадно, неудержимо, голова кружилась, вдруг начинало казаться, что его самого ищут, кличут.
— Касике! Касике!!!
Крича,
С трудом втягивая тугой воздух, обливаясь потом, он все бежал, кружил, подгоняемый страхом:
— Касике!!!
Чтобы жить, он должен найти мальчика. Найти то неуловимое, что спасет от бесплодного, мучительного существования. И он все звал, звал, и хриплый его голос разлетался по всем тропинкам, где ждала, притаившись, неумолимая ночь.
Это походило на агонию. На предсмертную жажду. Запах вспаханной земли поплыл над бороздами, нежный запах затоптанных листьев. Неузнаваемый, как все вокруг, растворился в плотной темноте образ мальчика; Хесусо не знал теперь, видел ли его на самом деле, слышал ли его голос, не помнил, какой он, какое у него лицо.
— Касике!!!
Тяжелая холодная капля упала на его потный лоб. Он поднял голову, еще одна попала на потрескавшиеся губы и еще одна в пыльные ладони.
— Касике!!!
Холодные капли одна за другой скользили по потной груди, заливали глаза, застилали взгляд.
— Касике!! Касике!!! Касике…
Теперь прохладные струи лились по всему телу, по бессильно повисшим рукам, одежда намокла.
Сильный плотный гул стоял над листвой, заглушая голос Хесусо. Воздух наполнял резкий запах дождя, одуряющий запах корней, дождевых червей, набухших семян.
Катилось круглое, насквозь промокшее эхо, и Хесусо не узнавал больше свой голос. Он перестал звать и словно во сне брел, покоренный ливнем, погруженный в него, убаюканный его темной всесокрушающей песней.
Он не понял, что возвратился домой. И смотрел, как сквозь слезы, сквозь серебристые пряди дождя на темный силуэт женщины, что стояла неподвижно в светлом квадрате двери.
Бычок на привязи
Посвящается Артуро
Небольшой одинокий дом. Когда-то он был белым, но теперь серый от непогод. Помещение, где я сейчас нахожусь, — большое, голое. Уборная, спальня, напоминающая камеру, и грязная кухня. В одной стене окно и открытая дверь, в другой — одно окно. Я сижу на чем-то вроде кровати. На стене против меня висит календарь, с календаря улыбается светловолосая женщина.
На кого-то она похожа, эта блондинка. Глаза у нее чересчур синие, зубы чересчур белые и ровные. Если б такая существовала на самом деле, она не могла бы ни говорить, ни дышать, ни жить. В ней не чувствуется плоти, запаха женского тела. Она — словно мертвая бабочка, приколотая к глянцевитой бумаге, бабочка, которая никогда не была живой. Нина не такая. Нина — сама жизнь, ее очарование. И потом, она не блондинка и глаза у нее совсем другого цвета. Об этой, что на календаре, наверное, мечтает Лоинас. Когда сидит совершенно один вот тут, на кровати, где сейчас сижу я.