Дождь: рассказы
Шрифт:
— Замолчи, чертов сын, — испуганный, ошарашенный, бормотал Камигуан. Быстро связал поросенку ноги, вскинул его на плечи. С большим трудом, разорвав окончательно одежду, ухитрился вновь перелезть через изгородь. И побежал изо всех сил, оглушенный, опутанный отчаянным визгом. Пот тек по телу, в горле пересохло. То и дело он спотыкался под своей ношей. Плотную темноту ночи буравил визг поросенка.
Издали матрос разглядел четверых, они ждали его на том же месте. Прервали разговор, повернулись в ту сторону, откуда несся сквозь
— Отпусти эту тварь, каторжник! — в гневе закричал Педро Ноласко. Камигуан задыхался, он ничего не отвечал, ничего не слышал, он едва держался на ногах. Визг не умолкал ни на миг. — Отпусти, тебе говорю!
Матрос по-прежнему не двигался, только тяжело дышал. В двери дома снова показалась женщина с фонарем.
На секунду свет ослепил их, потом они увидели, как Педро Ноласко наклонился, поднял лопату и обрушил ее на голову матроса. Тот без звука свалился на землю вместе со своей ношей. Визг прекратился, тишина разверзлась как пропасть. Поросенок, удовлетворенно похрюкивая, затрусил в темноту; они бросились бежать.
Страшная эта сцена мелькнула перед глазами женщины, и тотчас нахлынуло молчание, затопило все вокруг. Медленно приблизилась женщина, держа перед собою фонарь. Колебалась огромная тень, фонарь качался в руке.
Женщина смотрела на матроса; он лежал лицом вниз, кровь виднелась в волосах на затылке. Женщина поставила фонарь на землю, осторожно перевернула лежавшего. Одна сторона его лица была освещена, другая сливалась с темнотою. В неподвижном зрачке смутно поблескивало отражение фонаря. Слегка нажав пальцами на веки, женщина закрыла ему глаза, повернулась и пошла к дому. Матрос лежал одинокий, всеми покинутый, рядом с ним в желтом круге стоял на земле фонарь.
По склонам, погруженным во тьму, над крышами домов летел бурный черный ветер, он рвался туда, к бухте, за темные холмы, усыпанные мигающими огоньками. Край неба начал светлеть. Звезд стало меньше. Запел петух. Задвигались между домами огни фар. По дороге взбирался в гору грузовик. Холод плыл над городом в зеркальных отсветах. Заискрилась, запела струя в фонтане на углу. Под последними звездами над сияющим морем, над четкими силуэтами кораблей, над дымом из труб одинокая сирена взмыла высоко в едва голубевшее небо, и долго еще стояло в воздухе дрожащее эхо.
Пляски под барабан
И нечего больше бояться. Он ускользнет в сон.
Слышны удаляющиеся тяжелые шаги. Это полицейский комиссар, его шаги. Сеньор Гаспар, кривоногий, приземистый, будто мешок с какао, в белых альпаргатах, в расстегнутой блузе, желтая перевязь, на которой висит кривая сабля, накосо пересекает грудь.
И здесь, в камере, не умолкают барабаны, нескончаем однообразный их рокот, то чистый — «курбета», то гулкий — «мина», и слышится в темноте топот ног на пыльной площади.
В
На этой площади и арестовал его сеньор Гаспар. Иларио пробирался вдоль стен осторожно, неслышно, прятался за деревья, подальше от фонарей. Но ноги сами собой стали отбивать ритм, и сквозь зубы запел он едва слышно гортанную мелодию. Начал плясать. Один. А потом вспыхнули в темноте глаза, зубы, запахло женским телом, и теперь они плясали вдвоем с нею, с той негритянкой.
— О, Соледад, неужто пляшем с тобой вдвоем.
— О, Иларио, ты воротился.
И тотчас же или немного позже, а может, гораздо позже подошел к нему сеньор Гаспар. Иларио еще не видел его, но почувствовал — это он. Его голос, его шаги. Ведь Иларио с самого начала знал, что сеньор Гаспар придет.
— А, Иларио. Так я и думал, что ты сам явишься. Прямехонько к нам в руки. Людей я отправил тебя разыскивать так только, для порядка. Я же свой народец знаю. И вот пожалуйста. Ты сам явился.
Обрывком веревки ему связали руки за спиной. Барабаны рокотали по-прежнему, но многие увидели, что происходит, стали подходить.
— Это Иларио.
— Ага. Пеон из Мантеко.
— Из казармы Каукагуа сбежал.
— Порка ему будет, это уж точно.
Он пошел не сопротивляясь. Блестели из полутьмы глаза, все на него смотрели. Когда проходили под фонарями, стало видно, как он переменился: тощий, лицо землистое, губы потрескались, ввалились, потускнели глаза.
Сам комиссар это заметил:
— Совсем ты скелетом стал, Иларио. Сдерут с тебя мясо, на фрикадельку и то не хватит. А ведь какой здоровенный был негр.
Он молчал. Ничего не видел вокруг. Различал смутно какие-то обрывки речей. Женские голоса:
— Бедненький! И как это он попался!
— Такой слабый. Не выдержит он порки.
Он не знал, слышал ли это или думал сам, когда шагал через площадь, полную барабанного грома, когда вошел в темный портал полицейского участка, когда втолкнули его в камеру и он упал на кирпичный пол. Там, на площади, стучали барабаны, и в такт барабанам стучала кровь в стянутых веревкой запястьях. Хотелось пить. Он прижался пересохшими губами к влажным кирпичам.
Он знал все заранее. Дни и ночи, тысячу раз представлял себе, как это будет. Когда прятался голодный в лесу, когда спускался по ночам к реке и пил воду, когда воровал съестное где-нибудь на ранчо. Знал с самого того дня, когда сбежал из казармы.
Он воротится к себе в деревню, придет сеньор Гаспар, ему свяжут руки за спиной, вот как сейчас, как в тот день, когда сеньор Гаспар забирал его в солдаты.
— Там тебя научат уму-разуму, человеком станешь.
Как хочется спать. Выспаться за много дней и ночей, что скитался в горах. Здесь, на кирпичах, так спокойно.