Дожди в августе
Шрифт:
— Полина Афанасьевна, — пришла на помощь Зина.
— Можно и просто по имени, без отчества, — сказала Полина.
И Зина одобрительно закивала. Вынув откуда-то из-под полы своего кителя бутылку водки, она поставила ее на стол.
— Кутить так кутить! Это я, Сан Саныч, во всем виноватая. Смотрю — она совка, ты — орлец, она — вдовка, ты — вдовец. Дай, думаю, дело хорошее сделаю: сведу их вместе, чтобы не было скучно порознь. Вот… — Она потопталась на месте, не зная, что еще сказать, вздохнула и взялась за ручку двери: — Пошла я. Веселитесь, чего
Зина задвинула за собой скрипнувшую роликами дверь. Постукивали на стыках колеса, вздрагивала на окне шторка, тихо покачивалась в закупоренной бутылке водка.
«Жаль, — подумала Полина, — жаль, что Зина ушла. О чем теперь говорить? Ведь говорить что-то надо. Но все слова разом разбежались, а тут еще Сан Саныч улыбается и внимательно смотрит на нее».
Полина вспыхнула, смутилась:
— А я знаю, что вы так на меня смотрите. Это оттого, что на мне мужская рубашка, да?
— Какая рубашка?
— Вот эта, — показала Полина на торчащий из-под железнодорожного кителя воротничок желтой рубахи. — Вы знаете, в вагоне всегда холодно, а она, хоть и мужская, но теплая, байковая…
— Что вы, Полина Афанасьевна, я просто так смотрю…
Они посидели еще в тягостной тишине, наблюдая, как дребезжит и тихо сползает по столу стакан.
— А знаете что, — решительно сказал Сан Саныч, — давайте выпьем немного водки. Говорят, что это помогает. Вы пьете водку?
— Пью. Только вы мне чуть-чуть налейте, а то я сразу пьяная стану.
Она достала сыр, очистила два апельсина, нарезала колбасу. Сан Саныч неловко оторвал у металлической шляпки ушко и вилкой откупорил бутылку. Потом налил полстакана себе и немного Полине. Они чокнулись и выпили. Сан Саныч долго жмурился и выдыхал воздух, а Полина от волнения выпила свой глоток легко, но на всякий случай отщипнула корочку хлеба и понюхала ее.
— Ловко у вас выходит, — улыбнулся Сан Саныч.
— Я алкоголичка, — пошутила Полина. Водка мгновенно ударила ей в голову и вызвала веселость.
— Выдумываете, наверное?
— Ни капли. Я хроник. Восемь раз в вытрезвителе была.
— Ну, это вы точно врете.
— Конечно, вру. Я вина не пью вовсе. Если только на Новый год глоточек шампанского… А сейчас я пьяная — с ума сойти!
— Ну-у-у… Что-то вы рано захмелели… А у меня вот ни в одном глазу. Так нечестно. Я, с вашего позволения, буду догонять, — долил себе водки Сан Саныч.
— Налейте и мне, — пододвинула свой стакан Полина. — Уж коль начали спаивать, то спаивайте до конца.
— Воля ваша, так и быть, вдвоем сопьемся.
Теперь водка показалась Полине гадкой и противной до невыносимости. Она цедила ее сквозь зубы, пока горькой волной не захлестнуло горло. Полина до слез закашлялась.
Сан Саныч осторожно постукал ее ладонью по спине.
— Ничего-ничего, — попыталась сквозь слезы улыбнуться Полина, — ничего-ничего…
Веселость из нее улетучилась, стало тоскливо и холодно. Но надо было как-то поддерживать компанию, и поэтому она спросила:
— А вы что же, в Москву по работе ездили или как?
— Или
— Ой, а у меня дочку тоже Машей зовут, а младшую Полиной. Муж ее так назвал в честь меня. Знаете, какой у меня муж был?..
Она помолчала немного и вдруг заплакала, отвернувшись к окну, за которым мелькала реденькая посадка.
— Не плачьте, — тронул ее за плечо Сан Саныч. — Мы так хорошо сидели, и вот теперь — слезы… Не надо, не плачьте!
— А я и не плачу, — улыбнулась Полина, продолжая плакать. — Может быть, вы и хороший, только ничего у нас с вами не получится. Не могу я себя пересилить, не могу…
Последнее «не могу» она произнесла виновато, почти шепотом.
— Ну что вы, что вы! О чем вы говорите, разве я чем обидел вас? Я же все понимаю. Может быть, мне уйти?
— О, господи, да причем здесь вы? Причем? Вы как-то странно говорите всё. Вы тут ни при чем.
— А кто же тогда причем?
— Никто, наверное… У меня, Сан Саныч, муж умер… Жили-жили — и вдруг нет его.
Полина плакала и говорила, плакала и говорила — о том, как они с Тихоном познакомились, как поженились, как он по роддомовской пожарной лестнице забирался на второй этаж, чтобы через окно посмотреть на розовую крошечную Машу, и как потом в конце мая у них вдруг запел чайник…
Когда она выговорилась, ей стало легче. Вот только слезы бежали и бежали из глаз, так что носовой платок стал совсем мокрым.
— Оно и лучше, — сказал Сан Саныч. — В смысле, лучше не то, что у вас горе, а то, что… Запутался я совсем, но я хочу сказать, что с меня будто камень упал.
— О чем вы?
— Оно и впрямь лучше, что вы такая. Вы думаете, я не догадался, что меня не чай пить зовут, а с женщиной знакомить, чтобы было потом с кем скуку вечерами обманывать… И вот ведут тебя, как бычка на веревочке, знакомиться, и ты идешь, хоть и не очень-то хорошо у тебя на душе, и кажется, будто весь поезд видит, для чего тебя ведут, а идешь… Видно, страх одиночества сильнее боязни всякого позора. Вы меня простите, что я слова вам такие говорю… Вы хорошая, чистая… А меня уже не первый раз так сводят, да вот ничего не получается. Знаю, что всего-то и надо зажмуриться в душе да сказать какую-нибудь пошлость… Но не получаются у меня романы. Не получился и с вами, бог миловал. И не надо: нельзя себя и их обижать, тех, кто верен был тебе до последнего вздоха. Наверное, старомодно это все нынче, но что делать…
Он достал из бокового кармана фотокарточку и протянул ее Полине.
— Вот…
На качели, вцепившись в тоненькие подлокотники, смеялась и летела к небу молодая женщина. Ветер трепал ее смоляные волосы.
— Кто это? — спросила Полина.
— Космос покоряем, — будто не слыша вопроса, продолжал говорить свое Сан Саныч, — а на земле разобраться не можем. Рак какой-то одолеть не умеем… Спиной. Об угол стола. Нечаянно. И все. Шишка вздулась какая-то — и все, и нет человека.
— Это ваша жена? — снова спросила Полина.