Дожди в августе
Шрифт:
В этот вечер Алла вела себя так, будто мужа вообще нет дома: ходила по комнатам, театрально прикладывала к вискам смоченный холодной водой платок, потом другим платком утирала носик и тихо плакала. Больше всего Олег боялся именно этого: слез и полного невнимания к себе.
Потом он еще не один раз вставал на дыбы, кричал, что ему уже двадцать семь лет, потом — тридцать, тридцать два, а он еще ничего не сделал, что его силы и возможности погибают, что он должен уехать и хоть одно воскресенье посидеть на даче один, подумать. Но как только речь заходила об этом, снова возобновлялось хождение
— Не смей никогда плохо говорить про папу.
И так продолжалось долго, пока Олег Иванович не встретил Осень. Так он сразу назвал про себя эту женщину, так стал называть и впоследствии, так как ей это понравилось.
Она сидела на лавочке в сквере и курила. И по тому, как она неумело курила, как рассеянно смотрела мимо прохожих, как ненароком роняла пепел на свое зеленое пальто, он понял, что ей плохо, очень плохо. У нее были зеленые глаза и огненные золотые волосы. Он сел рядом.
— Зачем вы курите?
— Какое ваше дело? — сказала она с такой интонацией, словно спрашивала: «Зачем вы меня обижаете? Что я вам сделала?»
— Я не хотел вас обидеть, простите. Просто мне тоже очень… Простите, пожалуйста…
И он встал и медленно пошел по аллее, усыпанной желтыми кленовыми листьями.
Несколько дней спустя, после особенно тяжелой ссоры дома, Олег хлопнул дверью и ушел. Накрапывал нудный вечерний дождь, а он без зонта все ходил и ходил по городу и, обжигая пальцы сигаретой, много курил. Потом сидел на той самой лавочке, на которой увидел Осень. Одинокий, промокший, он думал: «Ну почему у меня нет воли? Почему я стал такой? Перевоспитать жену не смог, все, что было за душой, потерял. Если что-то еще и осталось на самом донышке, самая маленькая искорка, то как мне ее раздуть, как начать жить той жизнью, которой я должен жить? А если я так и не смогу начать, тогда зачем вся эта никчемность, пустота?..
— Здравствуйте, это вы? — Она стояла перед ним в зеленом пальто с зеленым зонтиком в руке. — Боже, как вы озябли, — сказала она, и ему захотелось заплакать.
Потом они пили чай с королевским вареньем в ее коммунальной квартире и молчали. А потом он все чаще и чаще стал бывать в ее комнатке с зелеными обоями, по которым цветы гирляндами падают к самому полу. И он постоянно ощущал нежность слов ее, беспощадность слов ее. Она говорила ему:
— Разве так можно, Алик? Нельзя же быть таким слабым. Господи, я бы помогла тебе, но что я могу, я сама такая слабая. Но ты же мужчина! Ты же понимаешь, что не должен разменивать настоящее дело на покой и слякоть.
И еще она говорила:
— Ты ее завоюй, Аллу. Каждый мужчина должен завоевать свою женщину, доказать ей свои права на нее, а у вас все наоборот. Ты должен настоять на своем. У тебя же золотая голова, ты же такой умница.
Однажды он неожиданно сказал ей:
— Знаешь что, давай все начнем с нуля.
Она как-то грустно улыбнулась и покачала головой:
— Я
Она жалела его, гладила по голове, целовала в висок, в глаза.
— Целовать в глаза — это к разлуке. Я скоро уеду. Я нехорошая, так как ворую тебя, делаю хуже нам обоим, — говорила она.
А иногда она жестоко ругала его:
— Ты — слюнтяй, тебе надо разобраться в каше, которая у тебя в голове, — и опять целовала в висок, говорила: — Тебе нужна слабая женщина, с ней ты смог бы быть сильнее. Надо, чтобы ты кого-то защищал, жалел, заботился… А я не слабая, ты не верь мне, когда я говорю, что я слабая.
После таких разговоров у него всегда сильно болела голова, сильнее, чем когда он подолгу сидел за расчетами новой машины. Он стал рассказывать Осени все-все: о работе, о том, что этот узел дренажной машины он мог бы сделать за неделю, а вот тянет два года и будет еще тянуть, потому что тянут другие, тянет его начальник отдела Якубовский. А портить отношения с Якубовским нельзя, потому что директор института через полгода уходит на пенсию и Якубовского прочат на его место, а Олега на должность начальника отдела. Вот такая чехарда… Поэтому сейчас ему, Соломину, приходится молчать, но это же временно. Как только он добьется своего, станет начальником отдела — вот тогда он и покажет свое лицо.
— Господи-господи, — говорила она, — а ты не боишься, что эта маска так приклеится к твоему лицу, что однажды ты и захочешь ее снять, да она-то не снимется, прирастет.
Он горячился:
— Ты не права, понимаешь — не права.
— Сколько в тебе самолюбия, — огорчалась она, — плохого самолюбия. Мне так трудно пробиться к тебе настоящему, тому, каким ты был когда-то.
Однажды она достала с полки книгу, нашла отмеченное в ней место и прочитала ему: „Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь, у вас не будет… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими…“
— Кто это? — спросил он.
— Это Толстой — молодому Бунину. — И немного помолчав. — Тебе сегодня же, сейчас надо браться за свою шахтерскую машину. Это будет очень умная машина. Я верю в тебя. А свободного времени, такого, как ты ждешь, у тебя не будет никогда. Будет только то, которое есть сейчас.
— Знаешь, — сказал он, — я все-все понял. Я за все возьмусь с завтрашнего дня, а сейчас пойдем отметим мое понимание.
Когда они выходили из подъезда, с клена сорвалась и шумно пролетела мимо них белая ворона.
— Странно, — сказала она, — я никогда не видела птиц-альбиносов…
Было уже начало лета, и они сидели в большом и не очень уютном ресторане, наполненном громкой музыкой, шумной публикой и дымом. Вокруг стучали вилками, смеялись, но они никого не замечали.
Расплачивался он деньгами, которые ему дал тесть на подарок ко дню рождения Аллы. Он всегда давал полсотни, и Олег, добавив еще пятьдесят, покупал какую-нибудь цепочку, сережки, набор французских духов и дарил все это от себя и тестя жене. Это была традиция.