Дожить до завтра
Шрифт:
Мне растирали ноги, затем надели носки и тяжелые солдатские ботинки… но поставили на ноги и вынудили идти саму намного позже. Этот кусок жизни просто выпал из моей памяти.
Потом Гром рассказал, что на самом деле полевой командир очень не хотел ночного боя. Одно дело — осветить и обстрелять нашу группу из надежного укрытия и совсем другое — пытаться удержать прорыв вооруженного отряда, намеренного выйти из западни любой ценой. Реально расстановка сил складывалась семьдесят к тридцати против нас. Но боевика не устраивал и такой расклад. Он не хотел рисковать. Как я поняла, Гром повел переговоры правильно, объяснив, что мы не ставим целью борьбу с боевиками, а доставляем
— Это вор? — спросил боевик, указывая на Купца.
— Вор, — подтвердил Гром.
— Не чечен?
— Нет, не чечен.
— Один раз украл — один рука отрезал, другой раз украл — другой рука отрезал! Чем воровать будет?! — назидательно посоветовал Грому боевик. Одетые в камуфляж воины ислама на всякий случай заглянули нашему пленному в штаны и равнодушно отвернулись — это определенно не был чеченец.
Здесь же Ахмар сторговал для меня плотные носки и солдатские ботинки, и мы расстались со счастливым от мирного исхода дела полевым командиром. Он уже видел и Хряща, и Сома и догадался, с какой публикой пришлось бы ему вступать в бой.
— Россия — там, — показал на прощание командир, неопределенно махнув рукой.
— Мы знаем, — с достоинством ответил Майк и подал команду «Вперед!».
Как говорят, минут через сорок меня уже поставили на ноги, и я пошла сама. Группа перевалила еще через три сопки и к утру вышла к очередному населенному пункту. Мы не знали, кто его контролирует — на карте поселок значился как «пограничный», поэтому неутомимые Хрящ и Сом нашли для дневки здание заброшенной МТС. Мы прошли мимо черных ребер каких-то борон, скелетов тракторов, вскрытых «черепных коробок» грузовиков, и, едва первые лучи коснулись здания, последний боец вошел под крышу. Когда парни поставили носилки на пол, Сека был уже мертв. Он так и лежал в одном ряду с нами — мертвый среди полумертвых — на загаженном голубиным пометом полу. Разбуженные солнцем «птицы мира» зло косились на нас, не решаясь начать свои обычные дневные дела. Но солнце поднялось выше, пронзило дырявую крышу и битые оконные переплеты с грязными стеклами, расчертив стены и пол желтыми пятнами света. И тогда самцы осмелели, начали нетерпеливо топать по сантиметровому слою высохшего помета, с громким утробным урчанием требовать от самок немедленного совокупления, а те стыдливо отлетали в сторону, поднимая вокруг тучи пыли и птичьего пуха. Ни мертвые, ни живые люди их не интересовали.
К полудню пришел с поста Гвоздь. Он и сообщил, что поселок занят российскими войсками. Я приподнялась, подтащила свое тело к стене и оперлась на нее спиной. Бойцы медленно, с усилием поднимались, садились, вставали, и только теперь я начала отличать их камуфлированные тела от пола, пятен солнца и голубиного помета.
Мы медленно спустились в село, прошли мимо расставляющих палатки ребят и выстроенной рядами техники к штабу полка, и Майк сообщил руководству операцией о благополучной доставке «груза». Секу передали интендантам — запаивать в «цинк», Купцу вытащили кляп, ребят повели на кухню и растопили для них баню, но я наблюдала за всем этим, как сквозь пелену — ничто не выглядело как реальность.
Гром подошел ко мне и взял за плечи.
— Не расстраивайся, — попросил он. — Не надо.
— Я нарушила правила, — обернулась я
— Знаешь, что мне мой учитель сказал?
Я мотнула головой.
— В нашем деле, чтобы пошла первая настоящая отдача, надо проработать лет десять. И эти десять лет наполнены ошибками.
— Что, все десять?
— У кого как.
Я усмехнулась, развернулась и пошла прочь. Как бы мне ни хотелось сейчас завалиться в кровать, чтобы хотя бы просто отоспаться, надо было возвращаться: Купца передадут куда надо и без меня.
В Тарасов мы приехали порознь.
Первым делом я пошла в Комитет солдатских матерей.
— Давненько вас не было, Юлия Сергеевна, — холодно встретила меня председательша. Я молча кивнула головой. — Объяснительную мне на стол положите.
Я прошла к своему рабочему месту и вдруг поймала себя на мысли, что больше всего на свете ненавижу ее.
«Полегче, подруга! — остановила я себя. — Тебе надо отдохнуть. И никаких „чеченских синдромов“ — не распускайся!» Но я понимала: жить, как прежде, уже не смогу.
Я написала какую-то галиматью про заболевшую тетушку и задержки самолетов и, оставив объяснительную на столе, тихо вышла за дверь и поехала домой. В квартире я стащила с себя туфли, бросила в кресло юбку и блузку, достала свой любимый, еще мамин, плед, рухнула на диван и, обняв мохнатую китайскую пантеру, впала в забытье. Иногда я просыпалась, смотрела в желтые раскосые глаза «тезки», и мне становилось немного легче. «Ничего, — будто говорила мне игрушечная Багира, — скоро полегчает; главное — отлежаться в своей норе».
Я навела на работе полный порядок в три дня. Рассортировала жалобы по степени юридической сложности, подкрепила к ним отписки командиров частей, подготовила от имени комитета два десятка стандартных писем и принесла Светлане Алексеевне сводный отчет. Получалось так, что польза от деятельности нашего комитета есть, и немалая. У Светланы Алексеевны сразу поднялось настроение, так что, когда примерно через месяц я получила очередное послание от Грома, у меня проблем с тем, чтобы отпроситься у шефини, не было.
На этот раз Гром требовал моего немедленного приезда в Москву. «Надо в Москве что-нибудь зимнее купить», — печально осознала я, когда просмотрела гардероб и, вздохнув, достала «заначку» — двести баксов должно было хватить. Поколебавшись, вынула из-под матраса старенький «макаров», быстро упаковала большую дорожную сумку и отправилась на вокзал — московский поезд прибывал в Тарасов минут через сорок.
Мне досталась верхняя полка, и я, еле отделавшись от полупьяного соседа, желавшего непременно уступить мне свое нижнее место, улеглась на пахнущий вагоном матрас и засмотрелась в окно.
Поезда нравились мне всегда. Каждый раз, когда папу переводили в новый гарнизон и солдаты загружали огромные коричневые контейнеры мебелью и узлами, я знала: теперь — на вокзал. И что бы ни строила из себя мама, как ни трудно ей было расставаться с подругами, мы с папой понимали, что через пару часов дороги она оставит вздохи и переживания позади. Она умела жить будущим. И тогда начинались самые лучшие часы моей жизни. Трое-четверо суток папе не надо было ни готовиться в наряд, ни проверять, как я сделала уроки, ни выезжать на учения — он был только мой… ну, и мамин. На каждой интересной станции он выбегал на перрон и обязательно приносил что-нибудь необыкновенное: дыни — в Чу, рыбу — в Астрахани, сочную «антоновку» — в Курске… А потом я тоннами выносила в треугольный мусорный ящик в тамбуре липкие лимонадные бутылки и завернутые в газету обглоданные рыбьи хребты. И, конечно же, мне всегда доставалась любимая верхняя полка — как сейчас…