Доживем до понедельника
Шрифт:
– Ну-ну, - неопределенно сказал Мельников и подошел к окну. Внезапно он понял что-то…
– А как зовут вашу учительницу?
– спросил он у малышей.
– Таисия Николаевна!
– ответил Скороговоров.
А одна из девочек сказала, переживая:
– На арифметике она все плакать хотела. А второго урока уже не было.
Мельников понял: да, та самая, которую он унизил за вульгарный глагол… "Ложат зеркало в парту"… Господи, а как надо было? Ясно одно: не так, как он. Иначе!
– Илья Семеныч, а вот как им объяснить, таким клопам, выражение "вещим оком"?
Рассеянный, печальный, Мельников не сразу понял, чего от него хотят. Взгляд тети Грани приглашал к плакату.
– Ну, вещим - пророческим, значит. Сверхпроницательным…
Первоклассники смотрели на него, мигая.
– Спасибо вам, - Граня поджала губы и заторопила детей: - Пошли в химию, не будем мешаться…
…Эта комната фактически принадлежала ему, Мельникову. Ничего тут особенного: карты на стенах. Два-три изречения. Вместительный книжный шкаф - там сочинения Герцена, Ключевского, Соловьева, Тарле… Плюс избранное из классиков марксизма, конечно (Илья Семенович был в особом контакте с ранним Марксом, с молодым…). Доска тут - но не школьная, а лекционная, поменьше.
Илья Семенович провел пальцами по книжным корешкам. Поднял с пола кнопку и пришпилил свисавший угол карты… Потом взял мелок и принялся рисовать на доске что-то несуразное.
Он оклеветал самого себя: сначала вышел нос с горбинкой, потом его оседлали очки, из-под них глянули колючие глаза… Вот очерк надменного рта, а сверху, на черепе, посажен белый чубчик, похожий на язык пламени…
Все преувеличено, все гротеск, а сходство схвачено, и еще как остро! Мельников подумал и туловище нарисовал…птичье! Отошел, поглядел критически - и добавил кольцо, такое, как в клетке с попугаем. Теперь замысел прояснился: тов. Мельников - попугай.
Но Илья Семенович был недоволен. Туловище он стер и на сей раз несуетливыми, плавными штрихами любовно обратил себя в верблюда!
И опять ему показалось, что это не то… И не дилетантская техника рисунка смущала его, а существо дела: это шел "поиск себя"…
На доске были написаны темы:
1. Образ Катерины в драме Островского "Гроза".
2. Базаров и Рахметов (сравнительная характеристика).
3. Мое представление о счастье".
Девятый "В" писал сочинение.
Светлана Михайловна бесшумно ходила по рядам, заглядывала в работы, давала советы. Иногда ее спрашивали:
– А к "счастью" эпиграф обязательно?
– Желательно.
– А выйти можно?
– Только поживей. Одна нога там, другая - тут…
Генка Шестопал вертелся и нервничал. У него было написано: "Счастье - это, по-моему…"
Определение не давалось.
Он глядел на Риту, на прядку, свисающую ей на глаза, на ожесточение, с которым Рита дула вверх, чтобы эту прядку прогнать, и встряхивала авторучкой, чтобы не кончались чернила… Генка смотрел на нее, и, в общем, идея счастья казалась ему ясной, как день, но на бумагу перенести ее
Да и стоит ли?
Светлана Михайловна остановилась перед ним:
– И долго мы будем вертеться?
Генка молчал, насупившись.
– Ну, соберись, соберись!
– бодро сказала учительница и взъерошила Генкины волосы.
– Знаешь, почему не пишется? Потому что туман в голове, сумбур… Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!…
…И снова рабочая тишина.
Была большая перемена.
Младшие ребята гоняли из конца в конец коридора, вклиниваясь в благопристойные ряды старшеклассников, то прячась за ними, то чуть не сбивая их с ног…
Школьный радиоузел вещал:
"…Вымпел за первое место по самообслуживанию среди восьмых классов получил восьмой "Б", за дежурство по школе - восьмой "Г". Второе и третье места поделили…"
Мельников стоял, соображая с усилием, куда ему надо идти. Подошла Наташа.
– Что с вами? У вас такое лицо…
– Какое?
– Чужое.
– Это для конспирации.
Наташа спросила, чтоб растормошить его:
– Да, мы не доспорили: так как насчет "дистанции", Илья Семеныч? Держать ее… или как?
Мельников ответил серьезно, не сразу:
– Не знаю. Я, Наталья Сергеевна, больше вам не учитель.
– Вижу!
– огорченно и дерзко вырвалось у нее.
Помолчали.
– Где же наши?
– Наташа оглядывалась и не находила никого из 9-го "В".
– Пишут сочинение. У меня отобрали под это урок.
– Вам жалко?
– Жалко, что не два.
Слова были сухие и ломкие, как солома.
– Пойдемте посмотрим, - предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери 9-го "В" - по инерции, что ли…
Наташа заглянула в щель:
– "Мое представление о счастье"… Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про "типичных представителей"… А физиономии-то какие: серьезные, одухотворенные…
Слышит ли он ее? О чем думает?
– А Сыромятников списывает!
– углядела Наташа.
– Чужое счастье ворует…
– Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, - отозвался Мельников.
Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала "броуново движение", как его рисовали в учебнике Перышкина.
– Не понимаю, как они пишут такую тему, - вздохнула Наташа.
– Это ж невозможно объяснить - счастье! Все равно что прикнопить к бумаге солнечный зайчик…
– Никаких зайчиков. Все напишут, что счастье в труде, в борьбе…
Он был сейчас похож на праздного, постороннего в школе человека. Что это - позиция? Поза? Тоска?
Открылась дверь, выглянула Светлана Михайловна. Дверью она отгородила от себя Наташу, видела одного Мельникова.
– Может быть, зайдете?
– предлагает она. Но, перехватив его взгляд, оборачивается: ах, вот что! Воркуете? Но нельзя ли подальше отсюда, здесь работа идет, сказал ее взгляд. Резко закрылась за ней дверь. Прозвенел звонок.