Dreamboat 1
Шрифт:
Пробуждение от приставленного к голове револьверного ствола и зловещего шепота - событие в высшей степени экстраординарное, способное вызвать кратковременный стресс, и рядового обывателя не просто приведет в ужас, но и с большой вероятностью сделает до конца дней заикой или, говоря научным языком, разовьет речевую патологию. Однако старый жандарм, не смотря на возраст, не испугался совершенно, словно подобное было делом привычным, обыденным.
– Никакого Топчина не знаю, зажгите свет!
– Не понимаешь ты, видимо, всей ситуации, - вздохнул Северианов и дальше говорил, уже не шепча, обычным голосом.
– Хорошо, поясню из уважения к твоей храбрости: банды Топчина больше нет, все уничтожены, если не хочешь разделить их участь - говори!
Однако Фома Фомич на деле оказался вовсе не из пугливых, долгая жизнь офицера корпуса жандармов преподносила немало сюрпризов, и господин Нистратов был готов к любым, даже к самым страшным неожиданностям.
– Повторяю, никакого Топчина не знаю! Ежели ты такой
Северианов расхохотался громко и весело.
– Молодцом, Фома Фомич, вот что значит, старая гвардия, уважаю! Всегда приятно иметь дело с достойным противником. Только напрасно ты насчет невинной души тут песни поешь, право слово! Взгляни, освежи память.
Вспыхнула керосинка, в ее тусклом свете Жорж Белоносов и Настя казались бестелесными привидениями.
– Ты этих двоих сегодня на смерть отправил, так что не обессудь. Барышню и офицера контрразведки!
– Северианов сделал акцент на последнем слове, как-бы подчеркивая тяжесть преступления Нистратова, посмевшего покуситься на столь грозную и могущественную службу.
– Спрашиваю в последний раз, какие у тебя дела с топчинскими бандитами? Если есть, что сказать - говори, нет - твори молитву!
– штабс-капитан демонстративно и даже несколько театрально взвел курок нагана.
– Что за чушь!
– чуть возвысил голос Фома Фомич.
– Какая еще банда? Барышня с господином прапорщиком были здесь сегодня, не отрицаю, но что касается смерти... Что-то путаете Вы, любезный!
– Как угодно!
– Северианов нажал спусковой крючок. В тесной спальной комнате револьверный выстрел громыхнул ушераздирающе. Насте, в который раз за сегодня сделалось дурно. Только что человек был жив, говорил, дышал, надеялся... К тому же лежащий в кровати старик в ночной рубашке и кальсонах вид имел совершенно беззащитный, в отличии от головорезов Петра Кузьмича Топчина. Насте заложило уши, она увидела, как брызнуло пламя из револьверного ствола в лицо Фомы Фомича, потом резкость и четкость пропали, взгляд поплыл, и Настя вновь лишилась сознания.
Северианов стрелял впритирку. Пуля аккуратно сорвала лоскут кожи на лысом темени, раскаленные пороховые газы при выстреле с близкой дистанции обожгли лоб, а зерна пороха добавили "татуировку порошинками". В целом - эффект весьма впечатляющий - на короткое время Фома Фомич полностью оглох и выпал из реальности, потеряв ориентацию. Держаться героем под дулом револьвера - в высокой степени похвально, однако после неожиданного выстрела в голову некоторые, случалось, оконфуживались до крайности.
Фома Фомич был весьма крепок и духом, и телом: и сердце вытерпело, не остановилось, и других непотребств и постыдностей не случилось, однако и у любой крепости существует свой предел прочности. Увидев, как дуло нагана опускается чуть ниже, аккурат, к переносице, а курок медленно отходит назад и становится на боевой взвод, он не выдержал, сдался. Заорал, заблажил:
– Стой, не стреляй! Все скажу, как на исповеди!
– Слушаю.
– Пусть они уйдут, говорить один на один буду!
Возможно, он был прав. Возможно. О четырех глазах секреты и тайны выбалтывать легче, да и ненужной информации чужие уши не услышат. Только у них сейчас не доверительная задушевная беседа агента с информатором и даже не совсем допрос. Подполковник Вешнивецкий называл это "жёстким потрошением в боевых условиях", когда более потребно думать о сохранении жизни, чем о количестве слушателей, сохранении маленьких тайн либо других несущественных деталях. К тому же, оставлять Жоржа и Веломанскую одних в состоянии близком к панике категорически не рекомендовалось.
– Не о том печалишься, Фома Фомич. Торговаться не будем! О вечном размышляй, а не о незначительных глупостях, - Северианов смотрел пронизывающим ледяным взглядом, и Нистратов заговорил. Он говорил долго и обстоятельно, он, вообще, так много и без утайки никогда и никому не исповедовался.
За долгие годы служения в Отдельном корпусе жандармов Фома Фомич Нистратов обзавелся весьма специфическими привычками: всё про всех знать и всё подмечать. Ему доподлинно были известны такие мелочи в жизни многих жителей города, как весьма почтенных, так и низшего сословия, о которых не были осведомлены даже самые близкие их родственники. Он знал, казалось, обо всех всё: о разногласиях или, наоборот, единодушии, о тайных и скверных привычках, странных обыкновениях, сокровенных помыслах и желаниях. Ну и естественно, кто, с кем, когда и по какому поводу. Когда в городе установилась Советская власть, к Фоме Фомичу пожаловал в гости председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и, не разводя антимоний, сразу предложил невеселую альтернативу:
– Мужчина Вы, Фома Фомич, пожилой, степенный, я думаю, желаете спокойной и тихой старости, дожить, так сказать, отпущенные Вам годы без потрясений и катаклизмов. Потому, либо будете негласно доносить обо всех интересующих нас контрреволюционных происках, либо милости прошу к нам, но уже в другом амплуа: осколок царского режима, всецело и с усердием преследовавший революционеров-подпольщиков, а значит, злейший враг Советской власти. Выбирайте...
Фома Фомич по началу, естественно, ерепенился и кочевряжился, но разговор у
Подпоручик Иван Тихонович Василевский был еще сопливым Ванькой, когда Фома Фомич службу заканчивал. Стройный, как гитарная струна, белокурый, с изящно закрученными и поддерживаемыми в таком положении фиксатуаром усиками Иван Тихонович имел натуру весьма утонченную и возвышенную, обожал и постоянно декламировал вслух стихотворные сочинения Михаила Юрьевича Лермонтова, Константина Николаевича Батюшкова, а особенно, Дениса Васильевича Давыдова. Томные дамы полусвета млели в обществе красавца подпоручика и мило краснели, когда, оставшись наедине, он нашептывал им весьма фривольные стишата Баркова. Успех у дам он имел головокружительный, потому среди своих получил иронически-пренебрежительную кличку "Красавец". Ибо, несмотря на весьма авантажную внешность и манеры, жандармским сыщиком Василевский был, откровенно говоря, так себе, ни рыба, ни мясо, талантом не блистал, и никакого серьезного дела выполнить был не в состоянии. А уж скромного жалования на плотские утехи и развлечения не хватало отчаянно, потому во внеслужебное время Иван Тихонович начал втихую промышлять разбоем. Фома Фомич об этом догадывался, но предпочел в то время благоразумно промолчать, а тут случилась революция, жандармская служба стала более не востребована; Василевский окончательно переметнулся на неблагодарную, но весьма прибыльную стезю бандитизма, перестав корчить из себя приличного господина. Поначалу деньги текли рекой, "Красавец", наводил в городе изрядный ужас, но удача очень быстро отвернулась от бывшего жандармского подпоручика. В коротком скоротечном бою банду необыкновенно изящного и жестокого мерзавца сотрудники Фролова полностью уничтожили, сам "Красавец" сдаваться не пожелал и вознамерился отстреливаться до последнего патрона, только на этот раз фарт его весь вышел, и Василевского милиционеры нашпиговали пулями, словно рождественского гуся яблоками. Сгубила Василевского любовница, выдавшая местоположение своего обожателя уголовно-розыскной милиции из ревности. Это было доподлинно известно, некоторые даже жалели бывшего подпоручика и его бандитских сообщников, так глупо сгинувших из-за юбки, и только Ордынский знал, что выдал "Красавца" Фома Фомич, в качестве подтверждения искренности своего сотрудничества с ЧК. А с гибелью Ордынского и вовсе концов не сыскать было. Так поначалу Фома Фомич считал. Совесть его не мучила совершенно, он уже давно забыл о данном атавистическом комплексе, но произошло непредвиденное. Один из подручных "Красавца", Петр Кузьмич Топчин, серьёзно раненый при налёте, отлеживался у знакомой барышни и во время ликвидации банды находился совсем в другом месте. Потому выжил, уцелел и, оправившись от ранений, появился в городе. Поначалу вел себя тихо, никакой активности не выказывал и ничем себя не проявлял, но с падением Советской власти, решил о своем существовании напомнить. Подобрал недобитых Фроловскими сыщиками компаньонов и, пользуясь временной неразберихой, весьма вольготно обустроился в Гусилище. Ещё более наглый и самоуверенный, чем Василевский, Топчин, вообще, возомнил себя удельным князем и государем всея Гусилища, творил несусветное и весьма кровавое, но не в этом было страшное. Очень уж допытывался Петр Кузьмич, "какая сука "Красавца" лягавым выдала", и хотя Фома Фомич уверен был, что следов не осталось, однако в полнейшей неуязвимости себя не чувствовал. Страшила возможность того, что Топчин, каким-то невероятным образом, узнает о доносительстве Фомы Фомича.
– Не было у меня никаких дел с Топчиным и быть не могло!
– сказал господин Нистратов, сидя в кровати и обливаясь нервическим потом. Сказал эмоционально и даже с некоторым отчаянием, и Северианов был склонен ему поверить. Сейчас господин Нистратов совсем не походил на сытого и довольного жизнью Кота Котофеевича, а более напоминал шкодливо-виноватого котище, нагадившего в хозяйскую обувь.
– Ладно, положим, не врешь, - покачал дулом нагана возле кончика моржовых усов бывшего жандарма Северианов.
– Про Захарова говори. Каким образом девушка и господин прапорщик у Топчина в плену оказались, если не твоя вина, значит Захарова? Только умоляю, Фома Фомич, давай, как на духу, всё как было, чего уж теперь...