— Я даже слышу её голос: Тифф, Тифф, Тифф! — кричит она, — куда ты провалился? Куда девались дети? Бедные мои овечки!
Сказав это, он обернулся к спящим детям, и взор его остановился на провизии Дрэда. Он оцепенел от изумления.
— Неужели, — подумал он, — и в самом деле были тут ангелы? Во всяком случае, да будет благословенно имя Господне! я вижу завтрак для детей, о котором просил, ложась спать. Я знал, что Господь не оставит нас: но не думал, чтоб помощь Его явилась так скоро. Быть может, это принесли те же самые вороны, которые приносили пищу Илии; — хлеб и мясо по утру, хлеб и мясо вечером — да, это чрезвычайно утешительно. Не хочу будить моих овечек; пусть они спят... как они обрадуются, увидев этот завтрак. Притом же здесь так мило, такой приятный, чистый воздух; здесь нет отвратительной табачной жвачки, и никто не отплёвывает её сок. А ведь я устал порядочно... не прилечь ли ещё, пока не проснутся дети. Эти грязные создания вывели меня из терпения... воображаю, как она беснуется...
И Тифф снова рассмеялся своим чистосердечным, простодушным смехом.
— Тифф! Тифф! Где это мы? Куда ты завёл нас? — пропищал тоненький голосок подле старого Тиффа.
— Куда я завёл вас, малютка мой? — сказал Тифф, обращаясь к маленькому Тедди, — Мы... в жилище Господа... в совершенной безопасности... И ангелы принесли нам завтрак, —прибавил Тифф, показывая Тедди провизию, положенную на виноградных листьях.
— Ах, дядя Тифф! Неужели это принесли ангелы? — вскричал обрадованный Тедди. — Зачем же ты не разбудил меня? Мне бы хотелось их увидеть. Я в жизнь свою не видел ангела.
— Я тоже не видывал, мой милый; они являются по большей части, когда мы спим; но, позвольте, вон и мисс Фанни просыпается. Здоровы ли вы, моя овечка? Хорошо ли отдохнули?
— Превосходно, дядя Тифф! Я спала крепко и видела прекрасный сон.
— Так расскажите же его до завтрака: тогда он сбудется, — сказал Тифф.
— Изволь. Я видела,
что нахожусь в каком-то незнакомом пустынном месте, откуда никаким образом невозможно было выйти; кругом все камни и кустарники. Тедди тоже был со мной. Всеми силами старались мы выбраться оттуда, и всё напрасно; вдруг к нам приходить мама, или вернее женщина, которая была похожа на нашу маму, только несравненно её лучше, и в какой-то странной белой одежде, которая так и сияла на ней. Она взяла нас за руки, камни раздвинулись перед нами, и мы вышли по гладкой тропинке на очаровательный зелёный луг, покрытый лилиями и земляникой. Мама тут вдруг исчезла.
— Не она ли принесла нам этот завтрак? — сказал Тедди. — Посмотри-ка, Фанни, что у нас есть?
Фанни выразила изумление, смешанное с удовольствием.
— Нет, — сказала она после минутного размышления, — не может быть, чтобы мама принесла нам такой завтрак; я бы ещё поверила, если б это была манна, а не кролик.
— Кто бы ни принёс, — сказал Тифф, — я знаю только, что это очень кстати; мы должны благодарить за это Бога. После этих слов они сели и позавтракали с большим аппетитом. — В здешнем болоте, — сказал Тифф, — где-то должно находиться селение негров; но где именно — не знаю. Если мы проберёмся туда, то останемся там до более благоприятных обстоятельств. Но... Что это значит!
В эту минуту раздался ружейный выстрел, и звук его, подобно перекатам грома, разнёсся по безмолвной чаще леса.
— Это недалеко отсюда, — сказал Тифф.
Дети казались немного испуганными.
— Не бойтесь, мои милые; я догадываюсь, чей этот выстрел. Слышите! Кто-то идёт сюда. В некотором расстоянии от группы чей-то звучный голос запел:
О! если бы я имел крылья утра,
Я бы полетел в Ханаанскую землю.
— Да, — сказал Тифф про себя, — это его голос. Не бойтесь, — продолжал он, обращаясь к детям, — этот человек проведёт вас в селение, о котором я вам говорил.
И Тифф дребезжащим, напряжённым голосом, представлявшим резкий контраст с звучным голосом отдалённого певца, запел те же самые слова, которые, быть может, служили условным сигналом. Неизвестный певец замолчал; и в то время, как Тифф продолжал своё пение, треск сухих сучьев и шорох листьев, говорили о приближении незнакомца. Наконец перед Тиффом и детьми появился Дрэд.
— Ну, что? И вы бежали в пустыню! — сказал он.
— Да, да, — отвечал Тифф с кроткой улыбкой, — и мы переселились. Эта женщина сделалась для детей чудовищем. Из всех грубых созданий я не видывал грубее её. Нет ни манер, ни воспитания; не знает, как и что делается между порядочными людьми; поэтому-то мы и убежали в леса.
— Могли бы попасть и в худшее место, — сказал Дрэд, — Господь Бог даёт красоту и силу лесным деревьям. Наступит время, когда Он водворит мир всему миру; повелит диким зверям покинуть эту страну, и люди будут обитать спокойно в пустыне, будут спать в лесах, и деревья принесут свой плод.
— Так ты думаешь, что наступит это счастливое время? — сказал Тифф.
— Господь обещает его, — отвечал Дрэд, — ты оказал услугу погибавшему и не изменял ему, когда он скитался между врагами: поэтому Господь откроет для тебя в пустыне город, обнесённый неприступной стеной.
— Ты верно говоришь о своём лагере? Открой нам его; я буду помогать тебе во всём добром.
— Хорошо, — сказал Дрэд, — дети слишком слабы, чтобы идти за вами; мы должны нести их, как орёл несёт своих птенцов. Иди ко мне, мой милый!
Сказав это, Дрэд нагнулся и протянул к Тедди руки. На его суровом и угрюмом лице показалась улыбка, и, к удивлению Тиффа, Тедди немедленно пошёл к нему и позволил взять себя на руки.
— Я думал, что он испугается тебя, — сказал Тифф.
— Нет, — отвечал Дрэд, — я ещё не видел ни ребёнка, ни собаки, которые бы пугались меня. Держись же крепче, малютка, — продолжал Дрэд, сажая Тедди на плечи, — у здешнего леса длинные руки: не позволяй ему обижать себя. А ты, Тифф, возьми девочку и иди за мной; да смотри, когда мы вступим в болота, становись так, чтоб твоя нога пришлась прямо на мой след; не засматривайся на другие следы — они очень обманчивы.
Сделав такое предостережение, Дрэд и его товарищ направили путь к селению беглых.
Глава LX.
Духовное совещание
Спустя несколько дней после описанного нами разговора в доме судьи Клейтона, Эдвард Клейтон был гостем в доме высокопочтеннейшего доктора богословия Кушинга — мужчины средних лет, чрезвычайно учтивого, вежливого,— джентльмена во всех отношениях. Доктор Кушинг пользовался большой популярностью, занимал между своими собратьями высокое место, и был кумиром большой и процветавшей церкви. Это был человек с тёплыми чувствами, гуманными побуждениями и прекрасными общественными качествами. Его проповеди, прекрасно написанные и ещё лучше произнесённые, часто извлекали слёзы из глаз слушателей. Отправление священнических обязанностей его, на свадьбах или похоронах, отличалось нежностью и умилением. Никто, лучше его не умел представить благоговейную преданность благому Промыслу, самоотвержение и страдания мучеников; никто так легко не воодушевлялся теми священными гимнами, в которых описывается терпение святых. Но, при всём этом, доктор Кушинг был слабое существо. В нём было какое-то нравственное расслабление; даже самая мягкость и нежность его натуры делали его неспособным переносить трудности. В сношениях со своей братией он был известен, как миротворец. Он не замечал, до какой степени иногда неприятно и тяжело было рассуждать с ним, именно вследствие его необыкновенной уступчивости. Несмотря на то, Клейтон был очарован радушием и горячностью, с которыми мистер Кушинг принял его самого и его планы. Он вполне соглашался с Клейтоном во всех его взглядах на ужасное зло, проистекавшее из системы невольничества, и весьма охотно подтверждал анекдотами и примерами все его слова, относительно этого предмета.
— Вы приехали очень кстати, — говорил мистер Кушинг, — завтра у меня соберётся несколько духовных лиц; в том числе некоторые из северных штатов. Вы представите им свои планы.
В домашнем быту доктор Кушинг был чрезвычайно радушен и гостеприимен. Вечером того дня, в который приехал Клейтон, семейный кружок его увеличился прибытием четырёх священников. Клейтону приятно было встретить между ними ещё раз мистера Диксона. В числе других был один, на которого мы должны особенно обратить внимание наших читателей. Доктор Пактред был священником в одном из северных городов; это был добрый и любезный человек, с прекрасными врождёнными качествами, улучшенными ещё более образованием. Продолжительные упражнения в богословских и духовных прениях развили остроту его ума в такой несоразмерной степени, что другие части его умственной и моральной природы казались чрезвычайно ограниченными и слабыми. Всё то, что при других обстоятельствах могло бы быть приятным и выгодным тактом, становилось в нём постоянным и заученным ухищрением. Другие смотрят на слова, как на средство передавать идеи; доктор же Пактред считал их за орудие, с помощью которого можно было скрывать свои идеи. Его постоянное упражнение в диспутах различного рода, сообщило выражениям его такую особенность, что при всей видимой их определительности, они заключали в себе двоякое значение. Он мастерски умел замаскировать свои суждения, составлять фразы, которыми, по-видимому, люди говорят то, чего не хотят сказать, или не высказывают того, что следует высказать. Во время рассуждений он прибегал к таким умозаключениям, от которых более простосердечные и менее острожные его собратья, говорившие без всякой хитрости, нередко попадали в ловушку и делались жертвой обмана; в более затруднительных случаях он превосходно умел уклоняться от выражения своих мнений, и заставлял доверчивых товарищей полагать, что они достигли своей цели, тогда как они находились от неё чрезвычайно далеко. Иногда пускался он в такие рассуждения, от которых главный предмет совершенно затемнялся пыльным облаком ложных доводов, или же делал такой утомительный обход, что исполнение какого-нибудь манёвра, основанного на правилах духовной тактики, становилось совершенно невозможным. Кроме того, доктор Пактред обладал такими средствами, с помощью которых во всякое время можно было повредить влиянию лица, не соглашавшегося с его воззрением на предметы. При необходимых случаях, он умел распространить кое-какие слухи, ничего не утверждая положительно, но умея сообщить слушателю впечатление, какое было нужно для доктора Пактреда. Если оказывалось необходимым произвести подозрение относительно благочестия или даже нравственности своего противника, доктор Пактред понимал, как сделать это самым приличнейшим и изящнейшим образом. Он непогрешимо знал, должно ли употребить в таком случае невинные вопросы, как например: не слышали ли вы то-то и то-то о мистере... или: " надеюсь, что вы не слышали"? и прочее. Когда же, по его понятиям, подобные вопросы были неуместны, он, в приличные промежутки времени, покачивал головой, устремлял к небу свои взоры, или, наконец, прибегал к молчанию, и тогда молчание его принимало форму самого сильного и верного подтверждения. Что кажется наружности доктора Пактреда, то он был высок, худощав, и каждая черта его лица резко выражала осторожность и внимание. В молодости своей этот человек имел привычку безотчётно улыбаться всему и над всем смеяться; но благоразумие исправило в нём
эту особенность. В настоящее время, без уважительной причины или без расчёта, он не позволял себе ни улыбнуться, ни рассмеяться. Лицо служило ему в своём роде товаром, которым он торговал, и потому отлично хорошо умел управлять им. Он знал до точности все градации улыбки, которые более или менее служили ему для достижения различных целей. У него была торжественная улыбка, улыбка вопросительная, улыбка утвердительная, улыбка одобрения, улыбка недоверия и улыбка невинной доверчивости, поощрявшая простосердечного оратора раскрываться перед своим собратом, сидевшим за оболочкой своего лица, как паук сидит за паутиной, выжидая, когда приятель его, ничего не подозревающий, запутается в тонких, лёгких и, разумеется, перепутанных тенётах его доводов. Не должно полагать, чтобы высокопочтеннейший доктор Пактред, изучивший до точности все изгибы человеческого сердца, не сделал успехов в искусстве обманывать самого себя. Этого нельзя сказать. Говоря по долгу совести и чести, он считал себя одним из сорока четырёх тысяч, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошёл, и в устах которых нет лукавства. В благоразумии и осторожности, по его понятиям, сосредоточивались все христианские добродетели. Он боготворил благоразумие, и всю категорию способностей, которые мы исчислили, принимал за плоды этого качества. Благоразумие служило для него тем же, чем и чурбан дерева для древнего идолопоклонника. С помощью частицы его, он снискивал хлеб, готовил себе кушанье и был счастлив; грелся и говорил: я видел огонь и теперь не зябну. Из остальной части он делал идола, — вырезал своё собственное изображение; падал ниц перед ним, поклонялся, молился ему и говорил: избави меня,— ибо ты мой Бог! Нет никакого сомнения, что доктор Пактред надеялся войти в царство небесное теми же самыми путями, по которым совершал своё земное поприще. Одушевляемый этой надеждой, мистер Пактред творил дела, которых постыдился бы человек, закоснелый в пронырстве,— нарушал самые обыкновенные правила нравственности и чести, и в тоже время распевал гимны, читал проповеди, совершал религиозные обряды; — короче, он надеялся войти на небо, прибегнув в надлежащее время к уменью казаться двуличным. Рассчитанная любезность доктора Пактреда представляла разительный контракт с безыскусственным и, можно сказать, детским простосердечием мистера Диксона, которое если и прикрывалось когда-нибудь, то ничем другим, как изношенным платьем. Лишённый суетных благ здешнего мира, мистер Диксон жил в одноэтажном коттедже, без всяких удобств, и не говоря уже о роскоши, жил не много лучше самого беднейшего из его прихожан. Редкий был год, когда чрез его руки проходила сотня долларов. Бывало время, когда ему нечем было заплатить на почте за весьма нужное письмо. Бывало время, когда больная жена его не имела необходимых лекарств и спокойствия. В холодные зимние месяцы он, часто в летней одежде, объезжал свою паству. Все эти лишения мистер Диксон переносил с таким смирением и хладнокровием, с каким путник переносит застигшую его грозу. Нужно было видеть то доброе, искреннее, простое удовольствие, которое он ощущал в элегантном и всеобильном доме своего собрата, в радушии, гостеприимстве и комфорте, которыми его окружали. Демон зависти был изгнан из его груди непреодолимою силою возвышенной любви; его поступки, выражавшие всегдашнее ко всем расположение, доказывали, что джентльменом может быть и тот, кто одарён чувствами христианина. Собратья мистера Диксона любили и уважали его, — но в тоже время смотрели на него, как на человека, чуждого всяких сведений по части богословия. Во время митингов он был для них необходим, как библия или как книга гимнов; но во время частных совещаний все избегали его наставлений и советов. Несмотря на то, они любили иметь его при себе, потому что присутствие его придавало некоторым образом вес и значение всем их словам и поступкам. В своё время круг духовных особ, собравшихся в доме мистера Кушинга, увеличился приездом нашего весёлого говоруна, мистера Бонни, который только что совершил поездку на митинги в отдалённых частях штата и должен был по первому призыву или смеяться, или говорить серьёзную речь. Особенный род свободы, усвоенной в диком и тесном крае, в котором проходила жизнь мистера Бонни, придавал его манерам и разговору какую-то странную жёсткость, непонятную даже для доктора Пактреда. Мистер Бонни получил образование, которым отличается каждый человек, проложивший себе дорогу в жизни своими усилиями, без всякой посторонней помощи. Он не изучал ни греческих, ни латинских классиков, — напротив, имел к ним даже некоторое отвращение, — и при всяком удобном случае высказывал, что ему нравилось и что не нравилось. Между прочими гостями были два пресвитерианских священника из северных штатов. Они приехали переговорить с мистером Кушингом секретным образом о соединении покой школы пресвитерианской церкви с старою. Для читателей, незнакомых с церковной историей Америки, необходимо объяснить, что пресвитерианская церковь в Америке разделяется, относительно некоторых богословских пунктов, на две партии, и приверженцы той и другой из них называют себя представителями старой и новой школы. Разделение это совершилось несколько лет тому назад; при чём каждая партия организовала своё собственное церковное собрание. Случилось так, что все лица, защищавшие учреждение невольничества с весьма незначительными исключениями образовали партию старой школы. Большинство же новой школы состояло из людей, для которых это учреждение, согласно торжественной декларации 1818 года, вменявшей всей пресвитерианской церкви в обязанность охранять свободу негров, было ненавистно. Причиною разрыва служило сколько различие взглядов на невольничество, между пресвитерианами северных и южных штатов, столько же и уклонение от церковных постановлений. Вскоре после разрыва, с той и другой стороны начали пробуждаться мысли о соединении, и преимущественно между первенствующими лицами в духовенстве. Некоторый класс людей одарён странною способностью, при которой образование организаций какого бы то ни было рода, политической или церковной, становится предметом всепоглощающих и личных попечений. Большая часть людей чувствуют в себе какую-то пустоту и находят необходимым заимствовать опору для себя от тех, которые имеют более весу. Они отдают в рост небольшую сумму своего бытия, отыскивают для себя банк, который принесёт им выгодные проценты, и тогда любовь к этому банку становится для них сильнее любви к жене и детям. Правда, такое стремление благородно, потому что под его влиянием человек может отделиться от самого себя и прилепиться к Богу,— к величайшему из всех благ. Но человеческая слабость не позволяет удержаться на такой высоте. Как идолопоклонники боготворят всё беспредельное и невидимое под символом видимого, пока символ этот не утратит своего значения, так и люди, во имя Бога, начинают любить учреждения, которые впоследствии заменяют для них место самого Бога. Всё это было можно отнести к высокопочтеннейшему доктору Кокеру. Это был человек сильного характера, хотя и с ограниченными способностями души,— человек необыкновенной энергии, с деятельностью и силою воли, которые нередко создают из обыкновенного смертного — и воина и государственного мужа. Он был чрезвычайно набожен и благочестив в своём роде. Он начал с того, что полюбил протестантство, потому что думал этим угодить Богу, а кончил тем, что из любви к протестантству забывал о любви Божией; под словом же протестантство он подразумевал организацию пресвитерианской церкви в Соединённых Штатах. Защищать её права — в глазах его было тоже самое, что и защищать Бога. Её величие было величием Бога; её успех — необходимым условием царства Божия; её неудачи, её падение — неудачами и падением всего доброго и прекрасного в человеческом роде. Его преданность церкви была исполнена благородства и чужда всякого самолюбия. Само собою разумеется, что мистер Кокер ценил все существенные выгоды и интересы, соразмерно влиянию их на пресвитерианскую церковь. Он взвешивал каждый свой шаг, каждый свой поступок на весах её святости. Он споспешествовал всему, что обещало распространение её могущества, — готов был пожертвовать всем, что угрожало её падению или препятствовало её развитию. Для её пользы, он готовь был принести в жертву себя, со всеми своими интересами, и сделал бы охотно тоже самое с ближними своими и их интересами. С этой точки зрения он смотрел и на уничтожение невольничества. Он видел в этом вопросе возмутительную силу, нарушающую доброе согласие между его собратьями, угрожающею сильным раздором, а потому и питал к ней недоверие и отвращение. Нельзя было принудить его познакомиться с фактами, говорившими в пользу этого вопроса, и когда его ревностные собратья представляли в церковном собрании сильные защитительные доводы, он до такой степени углублялся в приискивание слов, с помощью которых можно было бы отразить эти доводы, что речи собратьев не производили на него надлежащего впечатления. Мало-помалу доктор Кокер начал смотреть на вопрос об уничтожении невольничества, с большим неудовольствием, как на препятствие к развитию интересов пресвитерианской церкви. Чтоб оборванный, скованный, вырвавшийся на большую дорогу невольник, мог остановить целый ряд повозок, нагруженных интересами целого мира, за всё прошедшее время,— это казалось для него дерзостью и нелепостью. Неужели пресвитерианская церковь должна разъединиться из-за этого дела и остановиться в своём прогрессе? Так думали тысячи людей, которые торжественно следовали за Спасителем, когда слепой нищий поднял неуместный свой вопль, и когда эти тысячи хотели было принудить его замолчать. Не так думал Тот, который остановил торжественное шествие, подозвал к себе отверженного и благословил его. Доктор Кокер, из году в год, противился рассмотрению вопроса о невольничестве в собрании пресвитерианской церкви, зная хорошо, что такое рассмотрение угрожало разъединением. Но когда, наперекор всем его усилиям, разъединение последовало, он устремил всю свою энергию на совершение примирения, и в настоящем случае был самым значительным лицом во всём собрании. Без всякого сомнения, светский и притом такой молодой человек, как Клейтон, довольно долго колебался вступить в разговор с лицами несравненно его старше. Он сидел за завтраком доктора Кушинга скорее в качестве слушателя, чем говорящего.